Эта попытка установить синонимию между именами, на самом деле никак не связанными друг с другом, не осталась на уровне простого жонглирования мифологическими системами. Ее важным следствием стало то, что неотчетливые персонификации, сложившиеся в воображении Востока, заимствовали и обрели те же конкретные формы, в которые греческие мастера облекали своих олимпийских богов. Возможно, прежде их никогда не представляли антропоморфно, либо, если даже существовали какие-либо их изображения, то, наподобие ассирийских идолов, они были причудливы и грубы. Пленительная форма эллинистического идеала, в которой воплотились маздеистские герои, неизбежно изменила их внутреннюю природу, — в них был смягчен экзотический элемент, и они сделались более приемлемыми для западного мира. Таким образом, одно из обязательных условий успеха иноземной религии в римском мире было достигнуто именно тогда, когда около II в. до н. э. скульптор пергамской школы изваял патетическую группу, изображавшую таврохтонного Митру, за которым отныне закрепилось по общему обычаю почетное место в апсиде гротов (spelaea).[51]
Искусство не только смягчило все то, что в этих грубых мистериях могло смутить дух, воспитанный греческой школой. Философия также стремилась примирить выраженное в них мировоззрение с собственными учениями или, скорее, само азиатское духовенство взялось найти в своих священных традициях нечто подобное теориям философских школ. Никакая из этих школ не проникалась расположением к объектам народного поклонения столь же охотно, как школа стоиков, поэтому, именно эта секта оказала глубокое влияние на формирование митраизма. Один из древних мифов, воспетых магами, дошел до нас в передаче Диона Хризостома[52], поскольку этот миф рассматривали в качестве аллегории стоической космологии; наряду с ним и другие персидские представления были сходным образом приспособлены к пантеистическим взглядам последователей Зенона. Мыслители все более приучались отыскивать в догматах и ритуальных обычаях Востока смутные отражения античной мудрости, и такая тенденция столь удачно сочеталась с претензиями и интересами маздеистского духовенства, что последнее не могло не приветствовать ее всеми своими силами.[53]
Приписывая верованиям магов излишнюю значительность, которой та не в коей мере не обладала, философская спекуляция, тем не менее, проявляла в целом больше консерватизма, нежели новаторства. Одним уже тем, что она придавала наивным, зачастую, легендам символическое значение и нелепым с виду ритуальным традициям предлагала рациональное объяснение, она выражала стремление к их упрочению. Если теологические основания этой религии подверглись существенным модификациям, то ее богослужебная сфера оставалась относительно стабильной, и изменение догмата сочеталось тут с почтительным отношением к ритуалу. Суеверный формализм, который обнаруживают подробные предписания Вендидада, несомненно, свойственен времени, предшествовавшему эпохе Сасанидов. Жертвоприношения, которые совершали во времена Страбона осевшие в Каппадокии маги, во всех деталях напоминают авестийское богослужение. Это те же монотонно произносимые моления с пучками прутьев (барсман) в руках перед жертвенным огнем, те же возлияния молока, масла и меда, те же предосторожности, принимаемые для того, чтобы дыхание служителя не осквернило божественное пламя. [54] Надпись Антиоха из Коммагены в предписываемом ею уложении отражает не меньшее усердие этого правителя в сохранении верности древним иранским обычаям. Царь увенчивает себя славой, преданно поклоняясь богам своих предков согласно древним традициям персов и греков; он желает, чтобы служители в новом храме носили те же персидские жреческие облачения, и чтобы они совершали богослужение в точном соответствии с древним священным обычаем. Шестнадцатый день каждого месяца, празднуемый исключительным образом, является не только днем рождения царя, но и днем, который во все времена был особо посвящен Митре. Значительно позже другой коммагенец, Лукиан из Самосаты, очевидно, взяв за образец те отправления культа, с которыми был знаком у себя на родине, высмеивает в одном пассаже многократные очистительные обряды, нескончаемые песнопения и длинное одеяние служителей зороастрийской секты [55]. В другом месте он упрекает их в том, что они не знают греческого и бормочут нечто на совершенно непонятном жаргоне. [56]