А в замерзшем порту моряки с чумного корабля построились в шеренгу — и разбежались. Рассыпались по всей территории порта, забирались по каменистым насыпям на маленькие пристани и, стуча каблуками сапог по обледеневшему настилу и булыжникам мостовой, растворились в тени наших магазинов и сараев.
Много дней мы следили за происходящим сквозь щелочки в крепко-накрепко запертых ставнях и ждали, чтобы кто-нибудь пришел и сказал, что опасность миновала и уже можно выходить. Сидеть в карантине было до одури скучно и одиноко, но страх сделал нас осторожными. Наши ноги, теперь копыта, нетерпеливо били о полы наших кухонь. Хвосты испуганно двигались из стороны в сторону. Мы пронзительно кричали враз огрубевшими голосами, напрасно пытаясь задать вопрос. Но в ту минуту даже больше, чем страх или сожаление, нас, конечно, мучило нездоровое любопытство: что же будет дальше?
КЭТРИН М. ВАЛЕНТЕ
Палимпсест
Пер. А. Гузман
Лавка гадалки: скрещенные перед входом пальмовые ветви. Внутри — четыре красных стула, перед ними — четыре плоские очистительные чаши, наполненные вихрением черных чернил. Неуклюже входит женщина, закутанная в драный лисий мех. Голова, обернутая множеством платков, у нее лягушачья, крапчато-зеленая и лупоглазая, розовый язык то и дело облизывает широкие губы. Отдельных клиентов она не видит. Итак, четверо незнакомцев рассаживаются по красным стульям, снимают носки, опускают ноги в чаши с чернилами и берутся за руки под невидящим взглядом земноводного. С этого всегда и начинается погружение в Палимпсест: Орланда поможет вам раздеться, рассадит по местам, примет в семью. Сложит вас четверых вместе, как лист формата ин-кварто. Нарисует каждому по карте — смотрите, вам выпал Разбитый Корабль вверх ногами, что символизирует извращение, долгий беспросветный путь, подагру, — и свяжет ваши руки вместе красной нитью. Куда бы вы ни пошли в Палимпсесте, вы прикованы к этим незнакомцам, которых случай занес к Орланде тогда же, когда и вас, и куда бы вы ни направились, какого бы каплуна или соню ни отведали, каким бы приторным портвейном ни запили, они почувствуют тот же вкус, и какую бы шлюху ни посетил любой из них, вы ощутите под собой ее же, и пока с ног ваших не смоются чернила — что, поскольку Орланда порождение болот и не чужда слякоти, произойдет не быстро, — воздух вы вдыхаете один на всех.
На другой стороне улицы — фабрика. Между ее тонкими зелеными шпилями вспыхивают в ночи длинные дуги белого пламени. Хозяйка здесь Казимира, как до того хозяйничал ее отец, а до того ее бабка, и так далее вплоть, возможно, до самого дальнего ее предка, чьи пальцы-хоботки так же манипулировали станками из палочек и костей. Какая-нибудь Казимира была здесь всегда, кроме тех случаев, когда здесь был какой-нибудь Казимир. Работники носят обед в раковинах моллюсков. Спецодежда у них необыкновенная: бело-зеленая чешуя, уложенная внахлест, непристойно льнущая к коже, поблескивающая во вспышках разрядов. К этому и сводится весь их наряд, каждый изгиб и каждая морщинка четко акцентированы. В ритме танца движутся они сквозь проходную, извиваясь, как змеи, под табельными часами, что веселым боем отмечают их приход и уход. Их па и пируэты подчинены музыке машин, третье веко их рыбьих глаз дремотно приспущено от удовольствия.
Что же выпускают на этой фабрике? Ну как что — паразитов Палимпсеста. Один станок штампует тараканов, закованных в блестящий панцирь зеленого хитина, с клеймом производителя, хитро спрятанным под левым крылом. Другой формует крыс, покрытых искрящимся жестким мехом. Третий отливает белок, четвертый — бурундуков, пятый — обычных мышей. Здесь есть сепаратор для пауков, литник для ящериц, а также древний тонкий механизм, выпускающий по очереди комаров и мух настолько совершенных, что кажется, будто сделаны они лишь из медной проволоки, сахарной ваты и света. Печатный пресс для граффити извергает искрометные буквы, багровые, черные, желтушные, а также фирменного казимирского зеленого цвета. Они вылетают из высоких окон и распластываются по стенам, эстакадам, железнодорожным вагонам.
Когда на фабрике, знаменуя окончание смены, трубит рог — длинный олений рог, доставшийся Казимире от дяди, единственного в роду, кто пренебрег традицией и стал простым охотником, чем вызвал шумное и затяжное негодование всего клана, — из служебного входа выплескивается волна живности: кроты и жуки, скворцы и летучие мыши, черви и муравьи, бабочки и богомолы. Каждый сверкает последним слоем уплотнителя, каждому крошечные, почти до невидимости, устройства, жужжа, нашептывают в рудиментарный мозг, что хозяйка любит их, что она думает о них денно и нощно, что она мечтает прижать их к своей груди.