Но больше всего удовольствия нам доставляло создание тех эпизодов, где характер Ховарда раскрывался полностью. Мы наслаждались частями книги, где сливались воедино многоцветная ткань нашего воображения, наши взгляды на жизнь и возможность побывать в шкуре Ховарда Хьюза. Я уже передал "Макгро-Хилл" и "Лайф" несколько скудных деталей о его отношениях с Эрнестом Хемингуэем. Никаких свидетельств, что эти два персонажа когда-либо встречались, я так и не нашел. Но мы чувствовали, что Ховард в поисках смысла жизни, не приносящей ему ничего, кроме судебных исков, одиночества и страданий, должен на какой-то точке своего пути – уже потерпев неудачу с Альбертом Швейцером во французской Экваториальной Африке – найти человека, совмещающего в одном лице героя, учителя и друга. В сырое, но теплое утро я вставил микрофоны в магнитофон; Дик пристроил свою тушу в мягкое кресло, держа на коленях биографию Хемингуэя, написанную Карлосом Бейкером. Я же сел за стол, заваленный справочниками, стенограммами и недавно выпущенными путеводителями по Кубе. По очереди играя Ховарда и Клиффорда, иногда прерывая друг друга на полуслове, когда кто-то из нас ошибался, – так что в конце было практически невозможно определить, какая фраза Хьюза принадлежит мне, а какая – Дику, – мы изложили полную историю взаимоотношений нашего героя и Хемингуэя. Когда повествование подошло к концу, оба чувствовали себя усталыми как никогда.
– Это самый лучший раздел, который мы сделали, – сказал мой коллега с выражением неподдельного счастья на лице. – Давай запишем его на бумагу и посмотрим, как это выглядит со стороны.
Я вытащил микрофонные штекеры и поставил магнитофон на проигрывание. Мы слушали. Из динамиков доносилось только шуршание и время от времени какой-то душераздирающий визг, больше ничего.
Дик нахмурился:
– Промотай-ка немного вперед.
Я нажал кнопку перемотки, затем снова на "пуск". Из колонок понеслось жужжание умирающего слепня.
– Ой, боже мой! – всхлипнул я. – Я, кажется, вставил штекеры микрофонов не в те отверстия.
Саскинд уставился на меня:
– Сейчас я кого-то убью.
– Дай мне нож, – раздался мой глухой стон. – Я все сделаю сам.
Мы десять минут сидели в полуобморочном состоянии, бормоча что-то про себя, не в силах думать или действовать. Было такое ощущение, как будто на наших глазах возник шедевр литературы – и тут же развеялся как дым. Я вырвался из летаргического состояния первым и со злобой ткнул микрофоны в правильные отверстия:
– Мы все сделаем заново.
– Я не могу снова, – прохрипел Дик. – Завтра...
– Нет. Это как слететь с лошади. Обязательно надо снова запрыгнуть ей на спину и скакать дальше. Давай сделаем это прямо сейчас. Начнем с вершины. Давай, – подбадривал я, – мы сможем сделать это.
– Ты все правильно подключил на этот раз, тупой сукин сын?
– Да-да, доверься мне... поехали.
Дик глубоко вздохнул, затем кивнул:
– Хорошо. Откуда мне начать?
– Оттуда же, где мы остановились в прошлый раз.
– Хорошо. – Он снова набрал полную грудь воздуха. – С доктором Швейцером меня постигло ужасающее разочарование. Я так и не смог достучаться до этого человека...
Два часа спустя мы закончили. Измученные и вялые от жары, проиграли запись.
– Вот так, – ликовал я, – вершится история. Если в первый раз не получилось, попробуй еще.
– Боже мой, а ведь неплохо. Никогда не думал, что у нас получится. – Дик промокнул лоб полотенцем. – Вот это я называю рабочим днем.
Да, в результате всех наших страданий получилась вторая беспорядочная версия вымышленных тринадцатилетних отношений Ховарда с папой Хэмом.
ХОВАРД: Откуда мне начать?
КЛИФФОРД: Оттуда же, где мы остановились в прошлый раз.
ХОВАРД: Хорошо. С доктором Швейцером меня постигло ужасающее разочарование. Я так и не смог достучаться до этого человека. В смысле он просто не обратил на меня внимания, будто я какое-то ничтожество, гораздо худшее, чем любой из его драгоценных прокаженных, а ведь ему приходилось постоянно запирать на ночь дверь своей хижины, не то у него сперли бы последнюю рубашку. И все равно, я чувствовал, что есть люди в этом мире – и Швейцер один из них, – которые, каким-то своим изощренным способом, нашли... вообще-то я ненавижу использовать это слово, "тайна", но... нашли путь, или были достаточно удачливыми, или еще что-нибудь, каким-то образом встали на правильную тропу в самом начале своей жизни и сумели с нее не сойти. Они просто шли по прекрасно размеченной тропе в джунглях, по нашей человеческой жизни. И я сказал себе: вот, Ховард, именно этого тебе не хватает. Я знал, что имею свою долю свершений, достижений, но когда собирал все вместе, то не видел центра. Говорю о начале пятидесятых... мне стало ясно, что передо мной нет дороги, ведущей с одной ступени развития на другую. В жизни царил полный беспорядок, это постоянно отвлекало мое внимание, забирало все воображение, но когда я пытался анализировать – не хочу сказать, что думал об этом постоянно, – то не видел прогресса. Если же не видишь прогресса в собственной жизни, ясного и четкого продвижения от одной цели к другой, ведущих, в свою очередь, к чему-то главному, ты не видишь самого себя, а это – слепота. И вот эта слепота хуже любой глухоты. Я знаю. И... в общем, я встретил еще одного великого человека, вот так, пафосно, в кавычках, – я встретил еще одного великого человека в своей жизни. Эрнеста Хемингуэя. Мы пересеклись, когда я ставил фильмы в Голливуде. Не знаю, что Эрнест делал тогда. Писал, наверное. Но на меня он произвел огромное впечатление. Я почувствовал колоссальную... ну, можно сказать, силу самой личности, а не просто впечатление от его работ, хотя читал его романы и пришел в восторг. Особенно про того парня – "И восходит солнце".
КЛИФФОРД: А ты с ним встречался там, в Голливуде?
ХОВАРД: Да, у нас просто не было другого шанса. Нас представили друг другу на вечеринке в каком-то бунгало, очередном сумасшедшем месте, где он жил. "Сад Аллаха"... Там много писателей жило. Но он впечатлил меня, действительно впечатлил, и я подумал, что хотел бы увидеться с ним еще. И такая возможность представилась, сразу после войны, где-то в... думаю, где-то весной сорок шестого года, когда я поехал взглянуть на Солнечную долину, хотел купить ее.