Что они могут?
Полностью обеспечить безопасность района, на что район имеет полное право.
Держать под контролем город.
Владеть им.
«Пожалуйста, не надо, Джимми. Господи. Я хочу увидеть жену. Хочу жить. Джимми, пожалуйста, не отнимай у меня этого! Погляди на меня».
Джимми закрыл глаза, позволив струям сверлить черепную коробку.
«Погляди на меня!»
Я гляжу на тебя, Дейв. Гляжу.
Джимми видел умоляющие глаза Дейва, слюну на его губах — такую же, как на нижней губе и подбородке Простого Рея Харриса тринадцать лет назад.
«Погляди на меня!»
Гляжу, Дейв. Не надо тебе было возвращаться после той машины. Понимаешь? Пусть бы ты исчез навсегда. Но ты вернулся в наш родной дом, а чего-то главного в тебе с тех пор не хватало. Ты не вписался, Дейв, потому что на тебя навели порчу, и порча эта только и ждала выплеснуться наружу.
«Я не убивал твоей дочери, Джимми. Я не убивал Кейти. Не убивал. Не убивал».
Может быть, и так, Дейв. Теперь я это знаю. Похоже, ты действительно не имел к этому отношения. Правда, остается еще маленький шанс, что копы напутали с теми мальчишками, но я готов признать, что в целом, кажется, можно освободиться от подозрений на твой счет по поводу Кейти.
«Да?»
Но кого-то ты все же убил, Дейв. Убил человека. Селеста говорила правду. А потом, ты знаешь, что бывает с мальчиками, которых растлили.
«Нет, Джим. Не знаю. Расскажи мне это».
Они сами превращаются в растлителей. Рано или поздно.
В тебе порча, и она должна проявиться. Я просто защитил от этой порчи какую-то будущую твою жертву, Дейв. Возможно, твоего сына.
«Не приплетай сюда моего сына».
Хорошо. Тогда, возможно, кого-нибудь из его друзей. Ясно одно: раньше или позже ты непременно показал бы свое истинное лицо.
«Ты так считаешь?»
Если ты уж влез в ту машину, Дейв, не надо было возвращаться. Вот как я считаю. Ты был чужим. Понимаешь? Место, где мы живем, — это то место, где обитают свои. Прочие же не вписываются.
Голос Дейва проникал сквозь шум воды и бил Джимми в череп.
«Я теперь в тебе, Джимми. Тебе от меня не избавиться».
Избавлюсь, Дейв. Смогу.
И Джимми выключил душ и вылез из кабины. Он вытирался, вдыхая ноздрями теплый пар. Как бы там ни было, но сейчас мысли его прояснились. Он вытер запотевшее оконце в углу и оглядел из окна закоулок за домом. День был таким ясным, солнечным, что даже этот закоулок казался чистым. Господи, какой прекрасный день! Воскресенье — лучше не придумаешь. И для праздничного шествия в самый раз. Он с женой и девочками спустится вниз на улицу, и они присоединятся к другим и будут смотреть на шествие и на то, как проходят оркестры, и едут рекламы на колесах, и политики проезжают на платформах, улыбаясь яркому солнцу. И все они станут есть хот-доги и уплетать сладкую вату, и он купит девочкам флажки и футболки с эмблемой Бакинхема. И здесь-то, среди барабанов и металлических тарелок, среди труб и радостных криков, начнется процесс исцеления. Он коснется и их, когда, стоя на тротуаре, они будут праздновать день рождения своего соседства. И когда вечером их опять придавит воспоминание о гибели Кейти и тела их сгорбятся под тяжестью потери, с ними по крайней мере останется для некоторого равновесия этот послеполуденный праздник. Это будет началом исцеления. И все они поймут, что час-другой если не радости, то удовольствия они у судьбы урвали.
Он отошел от окна, умылся теплой водой, потом покрыл щеки и горло кремом для бритья, и когда уже стал бриться, ему вдруг пришло в голову, что он человек порочный. Но земля не разверзлась от этого, и сердце не выскочило из груди. Ничего особенного — простое осознание, догадка, чьи пальцы мягко ощупали грудь.
Что ж, так — значит, так.
Он глядел в зеркало, почти не испытывая никаких чувств. Он любит дочерей, любит жену. И они его любят. Он уверен в них, твердо уверен. Мало кто из мужчин — считанные единицы — могут так сказать.
Он убил человека за преступление, которого тот, возможно, не совершал. И хотя в этом, несомненно, хорошего мало, раскаяния он почти не чувствует. А в давнем прошлом на совести у него и другое убийство. Оба тела он похоронил в глубоких водах Мистик-ривер. А ведь он искренне любил обоих — Рея немножко больше, чем Дейва, но все равно обоих. И все-таки убил их. Из принципа. Стоял на каменном парапете над рекой и смотрел, как белеет лицо Рея, как постепенно опускается оно в воду, как вода заливает открытые мертвые глаза. И все эти годы он почти не чувствовал своей вины, хотя и уверял себя, что чувствует. На самом деле то была не вина, то был страх некой кармы, того, что содеянное им зло бумерангом ударит по нему или по тем, кто ему дорог. Гибель Кейти, он думает, тоже была исполнением этой кармы, страшным и полным ее исполнением, если подумать: Рей, возвратившийся через утробу своей жены, убивает Кейти без всякой иной причины, кроме как во исполнение кармы.
Ну а Дейв? Они протянули цепь сквозь дырки в шлакобетонных блоках, обвязали ею его тело, скрепили концы. И, поднатужившись, приподняли тело на девять дюймов, и перекинули его через борт — Джимми тогда показалось, что в реке тонет не взрослый Дейв, а тот мальчик. И кто знает, где именно легло на дно его тело? Но он там, на дне Мистик-ривер, и смотрит оттуда вверх. Лежи там, Дейв. Оставайся там, на дне.
По правде говоря, Джимми никогда особенно не винил себя в содеянном. И хотя он и договорился с приятелем-ньюйоркцем слать оттуда по пять сотен в месяц и делал это более тринадцати лет, но это не столько совесть говорила в нем, сколько расчет: пока они будут думать, что Рей жив, не начнутся его поиски.
А вот теперь, когда сын Рея, черт его дери, в тюрьме, можно прекратить посылать деньги. И начать их с пользой тратить.
Он потратит их на свой район, так он решил. Чтобы защитить его обитателей. И сейчас, глядя в зеркало, он еще раз подумал: да, слово это правильное, это его район. Отныне владеть им будет он. Все эти тринадцать лет он жил ложной жизнью, притворяясь добропорядочным гражданином и страдая от упущенных возможностей, которые он ясно видел. Строят стадион? Прекрасно. Давайте обсудим, кто будет производить работы. Нет? Ладно. Тогда поглядывайте за оборудованием, мальчики. Ведь неприятно будет, если, неровен час, случится пожар или что другое.
Он сядет с Вэлом и Кевином и подумает об их будущем. Городок их следует расчистить. А Бобби О'Доннел? Его будущее, решил Джимми, если он не уберется отсюда, будет не столь лучезарным.
Окончив бритье, он в последний раз взглянул на свое отражение в зеркале. Порочный? Пусть так. Он с этим проживет, потому что в сердце у него любовь и он уверен в себе. Бывают компромиссы и похуже.
Он оделся и, идя через кухню, почувствовал, что добропорядочный гражданин, которым он все эти годы прикидывался, спущен в водосток в ванной. Он слышал визг и крики девочек — кажется, кот Вэла никак не угомонится, все лижет и лижет их. И он подумал: господи, что может быть приятнее этих звуков?
На улице Шон и Лорен нашли себе местечко возле кафетерия «Нейта и Нэнси». Нора спала в коляске, поставленной в тени под навесом, а они, прислонившись к стене, ели стаканчики мороженого, и Шон, поглядывая на жену, все думал, сумеют ли они наладить совместную жизнь, или же годичная трещина, оказавшись слишком глубокой и вредоносной, уничтожила их любовь и все то хорошее, что было в их браке до сумбура последних двух лет. Лорен взяла его руку, сжала, и он, взглянув на дочь, решил, что есть в ней нечто от тех божков, которым следует поклоняться, — маленькая богиня, ничего не скажешь!
Мимо них шло праздничное шествие, а за ним на противоположной стороне улицы Шон различил Джимми и Аннабет Маркус с двумя хорошенькими девочками на плечах у Вэла и Кевина Сэвиджей. Девочки махали каждой проплывающей платформе и каждому открытому автомобилю, участвовавшим в шествии.
Двести шестнадцать лет назад, как знал Шон, здесь, на берегу канала, построили первую в этом краю тюрьму, давшую потом свое имя и самому каналу. Первыми жителями Ист-Бакинхема были тюремщики с семьями, а также жены и дети арестантов. Перемирие давалось с трудом. Арестанты, отбывшие срок, выходили из тюрьмы подчас слишком дряхлыми и обессиленными, чтобы отправляться в дальний путь, и вскоре Ист-Бакинхем приобрел известность как обиталище всяческих подонков. На главной улице и грязных переулках вокруг, как грибы, росли салуны, и тюремщики передвинулись подальше, в холмы, иными словами, заселили Стрелку, получив таким образом новую возможность свысока поглядывать на бывших своих заключенных. Начало XIX века принесло процветание скотопромышленникам, на месте теперешней автострады возникли скотопригонные дворы; скот подвозили к самой Сидней-стрит, сгружали для пешего перегона к эпицентру нынешнего праздничного шествия. Поколения же бывших арестантов и рабочих на бойнях, а также их отпрыски протянули район Плешки до самого скотопрогона. На заре очередного реформистского движения была закрыта тюрьма, бум скотопромышленности завершился, салуны же все множились и множились. Потом последовали волна ирландской иммиграции, волна иммиграции итальянской, чуть ли не вдвое более многочисленной; была построена надземка, и жители потянулись в город за работой, но на закате они всегда возвращались в родные места. Они любили свой маленький Ист-Бакинхем, потому что создали его, знали все его радости и горести, и, что самое главное, ничто, здесь происходящее, не способно было их удивить. Была своя логика и в коррупции, и в кровавых разборках, и в пьяных драках в баре, и в игре в лапту, и в любовных ласках субботними утрами. Никто, кроме них, этой логики не видел. Никто, кроме них, и не был здесь своим.