— Я привел сюда стадо, потому что ищу воду, — сказал он, оправдываясь.
— Сколько у тебя овец? — спросил Генрих.
— Пятьдесят. Они без воды дольше не выдержат.
— А ночью где ты спишь?
— В пустыне. Из колючек делаю ограду от ветра и сплю там среди овец.
— Без крыши?
— Крыша? — удивился пастух. — Зачем? В пустыне нет дождей, только ветер.
— И как долго ты так живешь?
— Шесть, может быть, семь месяцев. Ищу траву для овец.
— А что ешь?
— Сухари. — Пастух показал висящую на плече торбу. — А вечером — кусочек сухого мяса.
— Почему ты не остался в своей деревне?
— Там нет травы. А в пустыне всегда что-нибудь найдем. Немного здесь, немного там. Зимой возвращаемся домой.
В словах пастуха не было жалобы. Он говорил о своей судьбе как о чем-то само собой разумеющемся и не видел оснований, чтобы жить иначе. Когда пастух уходил из караван-сарая, хозяин чайханы сказал:
— У него только две ноги, а перед ним — сорок миллионов гектаров пустыни…
Генрих долго смотрел вслед уходящему пастуху. «Как же глубока мудрость этих простых людей, — подумал он. — Они приобретают ее, слившись с природой, из которой черпают разум и тайну жизни».
Душную сонную послеобеденную тишину прервал нечленораздельный гортанный вскрик. Генрих посмотрел на сидящего возле стены мужчину с исхудавшим, аскетическим лицом и глубоко запавшими, черными как уголь глазами. У него была коротко подстриженная борода и волосы ежиком. Нищенская, ветхая рубаха без воротника была распахнута. Мужчина все старался что-то крикнуть, но не мог произнести ни слова. Дремлющих под стеной странников злили эти крики. Некоторые, видно, хорошо знали калеку, потому что снисходительно ему улыбались. Хозяин чайханы объяснил:
— Иногда ему снится, что он поет. Думаю, лучше было бы, если бы его убили, чем жить с вырванным языком…
Его губы еще некоторое время двигались, потом застыли без движения. Хозяин чайханы достал из-под стола бутылку водки, немного налил в стакан и отнес инвалиду.
— Выпей, лучше уснешь. Это тебе поможет, пей!
Немой одним глотком выпил. Скривился и прикрыл глаза.
За этим наблюдал Мустафа — один из гостей. Он рассмеялся, показывая свои снежно-белые зубы, и на мгновение сверкнул его глаз, затянутый бельмом. Хозяин налил еще полстакана.
— Не надо, ведь он опьянеет! — заметил Мустафа.
— Мне это и нужно, — ответил хозяин. — А сейчас, сынок, поспи, — сказал он добродушно.
Но калеке-немому не хотелось спать. С заметным напряжением всматривался он в угол чайханы, где стоял музыкальный инструмент — тор. И Мустафа это заметил.
— Соловей, хочешь играть? Ну давай. — Он подал немому инструмент. Тот взял тор в руки, положил себе на колени и ударил по струнам. На его лице изобразилось большое усилие. Калека хотел петь, но не мог.
Странники проснулись, рассчитывая на развлечение.
Хозяин чайханы подошел к Генриху и рассказал трагическую историю немого.
— Когда-то его звали Али-Соловей. Парень хорошо пел, и знали его во всей округе. Бросили его в тюрьму, но и там он пел свободолюбивые песни, и за это тюремщики вырвали у него язык. Теперь Али только играет на инструменте, веселит гостей караван-сарая и тем немного подрабатывает. Никто не знает его фамилии, а сам он не может ее выговорить. Называют его уже только Соловьем.
Калека вдруг перестал играть и разрыдался.
— Соловей! Хочешь, чтобы мы устроили представление? — спросил Мустафа.
— Оставь его… — попросил хозяин.
— Хочешь, чтобы я изобразил англичанина? Англичанина! — повторил Мустафа, показав в сторону Генриха. Соловей со слезами на глазах посмотрел вокруг и моментально преобразился, его лицо прояснилось, как у ребенка. Он встал и, присев на согнутых ногах, растопырив пальцы на руках, начал изображать обезьяну, кривляясь, затем ловко прыгнул на стол. К нему присоединился Мустафа и начал играть роль «человека с Запада», а присутствие Генриха придавало зрелищу пикантность. Немой, изображая обезьяну, тщательно повторял все движения Мустафы-«англичанина», который имитировал бритье, завязывание галстука, причесывание волос. Немой спрыгнул со стола, сделал несколько движений, как бы присматриваясь к чему-то на полу, изображая радость на лице. Потом ухватился за свисающую с потолка веревку и начал на ней качаться, как настоящая обезьяна. Генрих с удивлением наблюдал за этой пантомимой, не понимая, что она обозначает.
— Обезьяна видит на дне реки золото, — объяснил хозяин чайханы. — Оно блестит на солнце, и она радуется.