Я заранее приготовил ножницы и, чуя беду, начал кромсать ткань. Подумаешь, память. Батя живой — вот тебе и память. А сачок выйдет что надо. Пацаны ни в жизнь не догадаются, из чего сетка!
— Митя? — послышался мамкин голос с улицы.
Меня тут же прошиб пот, что же делать!? Ножницы метнул под диван, останки фаты — за пазуху под майку. Встаю, и вижу свое отражение в зеркале на стене — с таким животом я похож на Селиваниху. Сел на диван и прикусил губу с мыслью, что лучше бы попросил фату. Но ведь не отдала бы, ей Богу не отдала бы платье!
А уже через мгновение моему сиятельству любезно распахнулись двери нашего чулана.
— Посиди, подумай, — бросила мне вслед мать, захлопнув двери.
Меня секли пару раз за спички, да за разбитые банки на огороде. Но это сущие мелочи в сравнении с этим. Обиды я никакой не чувствовал, особенно, если предположить, что мне в итоге оставят сетку, ведь она теперь точно никому не нужна. Коль так, то это казалось мне более или менее нормальным наказанием за проступок. Но это был не факт.
Подстелив рваную фуфайку на свободную от банок полку, я расположился поудобнее. Ветер, пробиваясь из щелей между досками, щекотал мне лицо. Свет проникал через них же, падая на тряпки, двуручную пилу на стене и дощатый пол.
Я знал, что в чулане обитает мышь, а может быть и не одна — мы неоднократно находили погрызанные куски мыла. Но это знание не слишком тревожило меня: вряд ли я им был интересен. К тому же полевок на покосе мне не раз доводилось брать в руки. Я боялся пауков, но в чулане их ни разу не видел, а значит их там просто не было.
Мысли о Василисе сами наполняли мою пустую белобрысую голову. Мне нравилось мечтать, как мы бежим с ней под дождем через поле, я защищаю ее от грозы, и мы держимся за руки. Потом, после дождя, обнявшись катимся по склону луга, смеемся, и ее рыжие локоны застилают мое лицо. Это, наверное, и называют любовью, когда хочется держаться за руки, и прижиматься друг к другу. Я размышлял о том, какими будут наши дети, молоко как я, или рыжими? Но одно знал наверняка: конопатыми будут точно. Мои губы растянулись в улыбке, которую никто не мог увидеть в темноте. Подоткнув рукав фуфайки себе под голову, я задремал.
…Я видел себя на реке в лодке, которую туман щедро стелил молоком. Прохлада раннего утра, словно молитва, успокаивала мое тело. Где-то вдали слышалось тихое чудесное песнопение, которое перебивали лишь звук капель, слетавших с моих весел. Медленное течение реки, казалось, не способно было раскрыть ни одну тайну, хранившуюся в ее глубинах.
Песнопение сменилось детским плачем, который звал меня за собой. В лодке ключом била вода, и мои ноги наполовину уже были под водой. Зыбко. Мои руки одеревенели от попыток навалиться на весла сильнее. Холодная вода обнимала уже мою грудь и тянула ко дну. Я звал маму, которая стояла на берегу в свадебном платье, раскинув в стороны руки, но мой голос сковывала дрожь. Пальцы вгрызались в борта тонущей лодки, пытаясь ухватиться за жизнь. И вот я полностью погребен в пучине, где клубы воздуха, как новогодние шарики, поднимаются вверх и исчезают. На дне я различал силуэты односельчан, но они сразу же ускользали от меня.
Потом появился силуэт Грея. Он приближался ко мне, но не размахивал хвостом как обычно, а просто смотрел, будто прося о помощи.
Знакомый голос окликнул Грея, и, повернувшись, я увидел Василису, которая держала пустое ведро в руке. Во второй сжимала книгу. Она протянула ее мне и растворилась.
Открыв первую страницу, я увидел старика, курившего трубку, дым от которой сразу стал щипать мне глаза. Книга стала рассыпаться у меня в руках, разлетаясь на множество страниц…
Вздрогнув, я проснулся. Запах дыма от костра на огороде пробивался через щели моего пристанища. Повернув голову, я увидел Геру, который орудовал вилами, подкидывая в костер сухую траву, попутно негромко напевая какую-то моряцкую песенку.
— Гера-а-а, — тихонечко произнес я в щель между досками.
Старик замер, покрутился, поозирался по сторонам и продолжил: «А девки на моей тельняшке, песни заводили…»
— Ну Гер... — чуть громче прокричал я.
«А знали бы они, как в море мы ходили...»
Взяв черенок от топора, я начал колотить в стену и кричать во все горло так, что даже Селивановы могли услышать.