— Шлеп-нога!!!
Герман воткнул вилы в землю, сел на перевернутое ведро и начал хлопать себя по карманам в поисках кисета с табаком.
— Не делай вид, что не слышишь!
Глуховатый Гера продолжал глазами искать источник звука, поворачивая голову то на стайку, то на черемуху за домом.
— Митька, ты что ль? Не вижу тебя.
— Да, я ту-у-ут! В чулане!
— А какого лешего ты там торчишь? Небось варенье цапаешь?
— Не варенье. Мать закрыла. Набедокурил я.
— Чего натворил? — старик приближался к стене дома, которая заканчивалась кладовой.
— Ничего.
— Ну, значит, не мешай мне работать, — усмехнулся старик и собрался вернуться к костру.
— Постой, Гера. Ты Ваську у бабы Зои видел?
— Какого такого Ваську? — в недоумении нахмурив брови, произнес старик.
— Борова ихнева!
— Ну, видел, и что?
— Здоровый, да?
Гера подошел вплотную к стене кладовой и прошептал:
— И здоровее видали...
— А почему его бабка под нож не пустит?
— Да кто ее, дуру, знает. Нравится ей, видимо, кормить бездельника, вот и держит.
Я очень хорошо чувствовал, когда говорят неправду, и этот разговор не был исключением. «Но зачем ему врать», — подумал я и добавил.
— Ты слышал, что он снова по деревне бегал?
— Митюнь, ну ты опять лунатишь? — оголив несколько оставшихся крупных зубов, спросил он.
— Да я зуб даю, спроси у кого хошь!
— Что мне твой зуб, который и так скоро выпадет, — усмехнувшись сквозь густые усы, сказал Гера. — Ты мне лучше скажи, как ты умудрился на губу попасть?
— Какую еще губу?
— Вот пойдешь служить в армию и узнаешь, — улыбнулся он вновь. — Ничему тебя жизнь не учит, Митька, — сплюнув на землю табак попавший ему из папиросы, подытожил старик.
— Может и не учит, твое-то какое дело...
— Мое-то никакое, вот только пока ты тут с мышами в темноте яшкаешься, одноклассники твои на озере воду с девками мутят, да карасей на костре жарят.
Я сразу подумал о Василисе, и мне стало грустно. Весь день до вечера я просидел взаперти, пока отец не вернулся с работы.
Обрезок маменькиной фаты, вместе с моими мечтами, ярко догорал в печи нашей летней кухни.
Глава 6. Обещаю
Стоял теплый августовский день.
Выполнив все поручения отца по хозяйству, я отправился на озеро. Путь к нему пролегал мимо старой школы, а дальше — через лесную тропу. Заброшенная школа привлекала местную ребятню возможностью играть в казаки-разбойники. Ее просторные длинные коридоры позволяли и побегать и попрятаться. Крыша ее сохранилась местами, почти все окна высадили на хозяйственные нужды, а стены, двери и пол оставались нетронутыми. Одному там находиться было жутко из-за одной неприятной истории, которая приключилась задолго до моего появления.
Жила у нас в деревне семья по фамилии Ведуновы. Было у них двое детей — старшая дочь Мария, и младший сын Степан. Люди порядочные, работящие. Дети не пакостники и, говорят, в школе хорошо учились, Мария увлекалась чтением. Как-то зимой дочка захворала. Между прочим, тот високосный год многих прибрал. И врачи приезжали из райцентра, и травами пытались вы́ходить — ничего не помогло, отдала Мария Богу свою молодую душу через неделю. Горе разошлось на всю деревню. Петр Валентинович, старший Ведунов, за́пил страшно и чуть в петлю не залез. Пожилых-то схоранивали, как положено — три дня дома полежат, потом на кладбище увозили. А гроб Марии в белом платье решили в школе поставить, потому как замужем она побыть не успела.
Бабка Селиваниха рассказывала, что работала в то время в школе сторожем.
Первую ночь, стоит, значит, гроб в центре школьного зала, все зеркала закрыты занавесками из темной ткани, как положено, чтобы дух покойницы не отражался в них, и тишина…
Только бабка присядет у себя в сторожевой каморке, как слышится песня детским голосом. Бабка, между прочим, не из пугливых была, но иконку к груди прижала покрепче. Вышла, посмотрела. Мария лежит в своем платье и опять тихо.
Во вторую ночь позвала Селиваниха с собой мужа, Якова, чтобы одной не так боязно было. Сидят они в каморке, чаи гоняют, и слышат, как за дверью кто-то начинает переставлять стулья, шаркая по полу, потом раздается стук в дверь, и хохот маленьких удаляющихся детских голосов.