— «Егор! Егор! Ведь поубивают же друг дружку! Поди расцепи окаянных!» И батя шел.
В ту ночь его шаги приближались к моей спальне.
— Митька, спишь?
Мне до ужаса было интересно что с боровом, но я делал вид, что сплю.
Он тихонько присел на край кровати, поправил одеяло, погладил меня по голове и шепотом произнес: «Всех перебьем, сынка… Всех».
Весеннее утреннее солнце, как наша необъятная кондукторша районной электрички тетя Галя, обходило каждый двор нашей деревушки, вырастая от русла реки утром и пропадая в колодце на краю деревни вечером. Оно бесцеремонно заглядывало в окна деревянных домов и их пристроек, проверяло наличие теней, а в награду получало перепевы местных петухов.
Наша деревня находилась на берегу небольшой реки Парчумка. Из достопримечательностей у нас была новая срубленная школа, водокачка, высотой с четыре дома и железная дорога, что проходила в нескольких километрах от крайней избы. Всего около полусотни домов на четыре улицы к ряду. Основным делом у мужика в нашей деревне была лесозаготовка. Кто не мог работать в лесу, занимался сельским хозяйством, охотой и рыбалкой.
Скотина была в каждом дворе, а у кого и по несколько голов: дойные коровы, быки, козы и поросята, кур так вообще никто не считал. В огороде было столько земли, сколько отмерил — лишь бы сорняком не заполонило.
Лучи медленно заползали ко мне в спальню, перепрыгивая с белого подоконника на кровать, с кровати на мои веснушки, щедро рассыпанные по всему носу и под глазами, а оттуда — на цветные дорожки, сделанные руками моей мамы и устилавшие все полы в нашем доме.
Петуха у нас не было уже года два — батя на суп пустил, после того, как пернатый разбудил его после ночной смены.
Толком не выспавшись, я тянулся в постели, отодвигая момент подъема, и успокаивая себя мыслями, что в школу идти не нужно. В памяти начинал всплывать ночной кошмар с огромной свиньей… Или не кошмар?
Спрыгнув с кровати, я поплелся на кухню, где уже во всю расходился запах еды. Маменька всегда стряпала по утрам нам завтрак, и чаще всего это были пышки на кислом молоке или блины со сметаной. Отец уже уехал на работу — он вставал ни свет ни заря.
— Ма, ты слышала, Грей ночью лаял?
— Ешь давай, остынет, — ловко переворачивая поджаристые лепешки ответила она.
— Ну, мам?
— Не знаю, сынок. Потеплело, молодые женихаются и бродят по улицам, вот Грей и рвал цепь полночи.
— Может, Васька бегал? — заранее зная ответ, спросил я.
— Черт их знает! Васька не Васька — всё одно. Ночью спать надо, а не шастать где попало, — наливая из крынки молока мне в кружку, добавила она.
Маменька моя, к слову, дело говорила. Она была женщиной строгой, но доброй. Длинные кудрявые волосы и белоснежная кожа, похожая на негашеную известь, выдавала в ней горожанку, и отец подшучивал, называя ее «царицей византийской» и «дамочкой голубых кровей». Это было отчасти правдой: они с отцом поженились, когда ее направили в нашу деревенскую школу по распределению учить детей из самого Ленинграда, города на реке побольше нашей Парчумки, может быть даже в два раза.
Привычно перепрыгнув через две ступени крыльца, босиком по прохладному дощатому тротуару ограды, я побежал к Грею. Каждый мой день начинался с этого. Обычно он выбегал навстречу и ластился, будто рассказывая, что снилось, но сегодня сидел в будке, которая спасала его от надоедливых мух. Сунув руку, я пытался нащупать ошейник — Грей вертел мордой, явно не желая сдаваться и выходить.
— Иди сюда, рожа моя, — приговаривал я, обеими ногами упираясь в нижнюю доску его уютного жилища.
Мы с отцом вместе строили эту будку, когда щенку не было еще и полугода. Батя строгал рубанком доски, я — выпрямлял старые ржавые гвозди, добытые мною же при разборке старого сеновала годом ранее. В деревне новые гвозди шли только на очень важное дело — новый табурет, или создание другой домашней утвари.
Грей лениво потянулся и выпрыгнул из конуры. Цепь, словно полоз, заструилась за ним, попутно, как пушинку, переворачивая миску с водой, которая тут же нашла выход в щелях между досками и исчезла, оставив сырое темное пятно.