Родителей ее никто не знал, она с младенчества жила со своей старушкой. Мужик у бабы Зои утоп еще по молодости в Парчумке при никому не известных обстоятельствах. Поговаривали, что был хмельным, но на деревне народ любит преувеличивать, да приукрашивать. Ясно было одно — не терпела бабка пьяных с тех пор, и даже не заговаривала с такими, если запах учует. Никто и никогда с того времени ее с женихом не видывал. А без мужика на деревне тяжело, как говорила наша соседка: «И пьянь подзаборная в доме дело найдет».
Баба Зоя ни с кем дружбы соседской не вела, была немногословной и строгой. Ходила в лохмотьях, малость сгорбленно, но без палочки. В ограде — всегда порядок, скотина росла как на дрожжах. И каждый знал, что она занимается темными делами, то есть колдует, и шли к ней на край деревни за помощью. Кто репу себе стряхнет ненароком, кто пальцы на морозе почернит — все лечила. Походит, пошепчет, отвара какого даст и хворь долой. Денег за это не брала, а только то, что из дома несли: сало, муку, разносолы и прочую снедь. Но не вся ее сила в лечении была, могла и худое сделать, если повод имелся.
Случай, который знал любой деревенский, был полным тому доказательством. Приехали из райцентра как-то чиновники по земельным вопросам, ходили по деревне, мерили огороды, ограды, деревья с кустами считали, скотину по головам и всё на бумагу заносили. У тех, у кого не сходилось по доку́ментам — штрафами пугали, грозили отнять лишнее. Кто похитрее был — сунет им баранью ногу, сала копченого или орехов кедровых, и те вопросов больше не имели. Другие же послушно подписывали талмуды, и охали, мол, чем детей кормить, да что сами есть будем…
Пришел один из чиновников и к Зое Афанасьевне. В полдень. Со слов тети Тани Скворцовой, нашей почтальонши, разносившей в тот день пенсию по деревне, дело было так…
Высокий, с чемоданчиком в одной руке и платочком для вытирания потного лба во второй, в изрядно помятом костюме, при галстуке, с прилизанным наверх чубом, с брезгливым и чуть суетливым видом. От самовара вежливо отказался и перешел сразу «к делу»:
— Ты мне бабка голову не морочь, ограда у тебя на пару добрых метров на улицу заступает. Заборчик то перенести придется!
Старушка посмотрела недобро, покачала головой и ответила:
— Не ты его ставил, сынок, не тебе его и переносить. Лучше бы здоровье поправить, вид у тебя усталый.
На что слуга народа почесал затылок и принялся шарить по бумагам, оформлять нарушение.
Баба Зоя снова покачала головой, встала со стула и тайно положила ему в карман пятикопеечную монету, а сама вышла из дома, чтобы Лорда успокоить.
Чинуша кружку хлебного кваса опрокинул на ход ноги, костюм на рукавах поправил и принялся было идти, а дверей найти не может. В какую комнату избы не пришел бы — везде окна, а за окнами ночь, что чернее земли парчумской. Так и бродил он по хате до позднего вечера из комнаты в комнату, пока не взмолился. Начал биться в истерике, прыгать и визжать так, что пятачок этот из кармана и вывалился. Только после этого перепуганный, со взмокшим лбом и растрепанным чубом, вывалился он из дома Новосёловых, и бежал куда глаза глядят, позабыв свои чиновничьи талмуды. А монетка эта, говорят, раньше прикрывала глаза покойнику.
* * *
Очередь в пекарню сбилась плотнее.
— Кто крайний?! — немного стесняясь, выкрикнул я в толпу деревенских.
— Ну я, — не поворачивая головы, сидя на чурбане у завалинки пекарни, ответил старший Травников.
— Буду за вами!
Рыжая тем временем толковала в очереди с учительницей по чистописанию. Я обрывками слышал, что они говорили про школу и нерадивых учеников вроде меня. Самое страшное было услышать про второй год, на который могли оставить за плохие отметки.
Василиса пару раз заметила, что я пялю на нее свои зенки, и я привычно краснел.
Дождавшись своих двух булок хлеба, я было собрался идти, но она меня окликнула.
Повернувшись, я понял, что забыл на завалинке свою рогатку.
— Как без оружия пойдешь, Митька? — с ухмылкой произнесла она, вертя на пальце кожаное седло рогатки.