— К Новосёловым, — ответил я, пропадающим голосом.
— Тебя со старшими говорить не учили?
— А что, я не так говорю?
— Ну, — очерчивая палкой круг на земле, протянул он, — как-то неуважительно.
К нам приближался Пешка, младший Камышинский, пряча что-то за спиной в левой руке.
— Брат, вот как ты считаешь, можно ли этому Пыжику бродить без дела по нашей улице? — поворачиваясь к брату произнес Слон.
— Пусть карманы вывернет! — подхватил Пешка.
В моих глазах злость смешивалась со страхом. Эти двое уже лупили меня за школой полгода назад из-за того, что я у бати табак отказывался воровать.
— У меня ничего нет. Смотри! — вывернув карманы и сделав шаг назад, прокричал я.
— Негоже как-то с пустыми карманами ходить, правильно Ванька? А ну-ка, достань гостинцы для нашего дорогого гостя.
Пешка вытянул руку из-за спины, в которой показался кусок засохшей коровьей лепешки.
Слон подскочил ко мне, схватил за плечи и сделал подножку, повалив в канаву, которая наполовину была заполнена дождевой водой. Кора, грязь, и водяные жуки, как мухи навозную кучу, облепили мое лицо. Я барахтался в луже, как гусь после дождя, пытаясь выбраться. Мою спину что-то царапало и набивалось под майку. Это была лепешка, которую они пытались засунуть мне за шиворот. Потом их лошадиный хохот и улюлюканье стали удаляться, но еще долго стояли у меня в ушах.
Отряхнувшись, я обнаружил, что стою в одной сандалии. Вторая, подобно кораблику, которые мы по весне строгали из лиственничной коры, плавала в грязной луже. Камышинский Бантик, высунув морду из-за забора, с любопытством смотрел на меня и даже не лаял, хотя это было его привычным занятием.
В таком виде я побрел дальше. По щекам катились слезы величиной с градины, а с языка слетали проклятия в адрес моих обидчиков. Вот вырасту, утешал себя я, так задам им всем, чтобы неповадно было.
Срезав путь через заброшенную старую школу, я свернул на Школьную улицу, в конце которой уже виднелся дом бабушки Зои. Как вдруг, тихий и знакомый голос окликнул меня.
— Ты куда такой нарядный, Митька? — на горизонте, в лучах солнца, стояла знакомая фигура деревенского пастуха — Никиты Глазова.
Ему было лет тридцать не больше, но выглядел он старше — чуть сгорбленный, гладкощекий, сухой и высокий. Гера подшучивал, что Никите можно из травы не вставать, чтобы всю скотину видеть.
Каждый год, в мае, когда весна вовсю начинала стучать капелью по наличникам деревенских окон, местные говорили: «Егорий на порог, весну приволок» или «Егорий с теплом, а Никола с кормом».
Шестого мая, в Егорьев день, начинался первый выгон скота в поле, и Никита становился первым человеком на деревне, неся полный ответ за его сохранность. По обычаю, скотину в ограде три раза обходил хозяин или хозяйка, подкармливая хлебом присоленным и окропляя ее святой водой, а после веточкой вербы выгонял в общее стадо, передавая пастуху. Никита, нарядившись в цветастый кафтан, держал за пазухой икону Георгия Победоносца и спускал стадо на болото к лугам. Пока скотина гуляла, пастух заходил в лес, задобрить лешего пряниками и конфетами, чтобы не заманивал к себе, и зверь на животину не нападал. В этот день даже самый скупой хозяин должен был одарить пастуха пирогами или деньгами.
Никите, с малых лет, знания эти передал дедушка, который пастушил всю жизнь и знал толк в обрядах и поверьях.
— Я к Новосёловым иду, мамка наказала со скотиной помочь управиться.
— А баба Зоя, что? Совсем занемогла? — приближался ко мне Никита.
— Она в райцентре, говорят, с самого утра.
— Ну, ступай. Только в хату не заходи.
— Почему не заходить?
— Просто не заходи и всё. А когда из ограды будешь выходить, покрутись в ту сторону, где солнце садится и скажи шепотом «Один пришел, один и ухожу» и больше до дому не оборачивайся.
— А это еще к чему?
— Так лучше будет, — с серьезным видом, озираясь по сторонам, сказал Никита.
— А ты чего здесь, а не на болоте? — полюбопытствовал я.
— Там сегодня Герман Ефимыч кнутом щелкает, Алешку усопшей Филипповны натаскивает за стадом смотреть. Помощника себе ростит, — ответил Никита и удалился в сторону старой школы.
Приближаясь к резным воротам бабы Зои, я заметил облупившуюся на солнце краску, которая давно потеряла свой первоначальный голубой оттенок, превратившись в бледно-зеленый, похожий на цвет молодой травы. Столбы на заборе, от старости, были немного наклонены к земле, отчего калитка отворялась, только если ее как следует приподнять. Толстая старая береза посреди двора дарила тень, которая ложилась намного дальше забора. Замка на доме я не увидел, значит, Василиска дома. Эта мысль, как горячий чай, приятно грела меня изнутри.