XV
На дворе злилась и гудела ноябрьская вьюга, но тепло и уютно было в школе у павловского учителя, Дмитрия Иваныча. Вот уже вторую неделю он живет здесь и учительствует; помещение ему отвели у старосты; сами хозяева живут на другой половине, через сени, а он устроился в школе, сам по себе, и только обедать и ужинать ходит в хозяйскую избу. Правда, у него и тесно, и сыро, и темновато немножко, но Митрию казалось, что пока лучше и не надо.
Перед открытием школы Домна чисто-начисто вымыла и выскребла полы; в углу повесили образ с розовой лампадкой, поставили в ряд несколько столов и лавок для учеников, на деревянном примосте в углу у печки устроили постель, и вышло хоть куда. Сам Митрий прибил полку, на которой аккуратно разложил буквари, учебники, грифели, доски; над постелью повесил портрет Некрасова, подарок покойного Петра Иваныча; а Андрей Сидорыч дал ему еще карту Европейской России, которая и украсила одну из закопченных стен. Когда же в избе отслужили молебен с водосвятием и за столами расселось десятка полтора учеников — стало и вовсе хорошо, совсем как настоящая школа... Митрой был счастлив и усердно принялся за занятия. Весь октябрь и половину ноября он готовился к этим занятиям — аккуратно посещал школу и даже под руководством Андрея Сидорыча давал пробные уроки. Вначале это было очень конфузно, и Митрий совершенно терялся перед толпой шаловливых и насмешливых ребят, которые его знали и для которых он был «учителем Митюхой». Они так и называли его: «Митюха, ну-ка покажи, какая энта, с закорюкой-то!» и вообще обращались с ним запанибрата, так что во время урока Митрий постоянно ждал, что вот-вот ученики выкинут какую-нибудь штуку, и ему стоило страшного труда сохранять спокойствие и достоинство. Но на Павловских Хуторах он почувствовал себя иначе и скоро освоился с своим положением. Во-первых, учеников было здесь гораздо меньше и справляться с ними было легче; во-вторых, сам он был здесь не «Митюха», а дяденька — «Митрий Иваныч», и это обстоятельство много способствовало поддержанию школьной дисциплины в надлежащем порядке. И дело пошло как по маслу.
Павловские мужики тоже были пока довольны. Учитель свой, школа своя; ребятам не надо знобиться, бегая за 7 верст. Одно только было маленькое пятнышко на общем светлом фоне — это то, что Митрий отказался «спрыснуть училищу». Но и оно скоро затушевалось и было забыто.
И все было бы хорошо, если бы не отец... Иван Жилин был поражен известием, что Митюха уходит в учителя. Грозный призрак, который, бывало, мерещился ему в детстве Митюхи, теперь встал перед ним воочию. «Что, брат, ты думал от меня отделаться? Ан нет — вот он я!»... Иван совсем упал духом. Он даже жалостных слов не стал говорить, а только крякнул и махнул рукой. Митрий всячески старался его успокоить, уверял, что ведь зимой все равно делать нечего, а летом он вернется домой и по-прежнему будет работать, — Иван упорно отмалчивался, и по лицу его видно было, что он этому не верит. Какая уж там работа!.. Избалуется парень на легком хлебе и неохота будет ворочать по-мужицки от белой зари до темной ночи. Отрезанный ломоть, что там ни говори... и огорченный Иван со страхом даже глядел на Кирюху. Ну, как и этот тоже возьмет да и упрет куда-нибудь на легкие хлеба? Живите, мол, старички, как жили, доживайте свой век, а я не хочу!.. И хотя простодушный Кирюха и не помышлял ^и о чем подобном, а сидел гвоздем на своем месте, старческая подозрительность рисовала всякие ужасы и с часу на час ждала неведомой катастрофы.
Остальные семейские отнеслись к учительству Митрия каждый по-своему. Домна испугалась и потихоньку упрашивала мужа взять и ее с собою, но это было неудобно, и Митрий уговорил ее жить дома, а по праздникам приходить к нему в гости. Домна поплакала и согласилась, но не только в праздники, айв будни при каждом удобном случае бегала на Павловские Хутора. То рубаху нужно отнести мужу, то варежки, то будто видела она, что полушубок у него разорвался, — надо сбегать починить. Эти экстренные походы ей очень нравились, и нравилась и новая обстановка Митрия, и длинные осенние вечера вдвоем за самоваром, и то, что он теперь «учитель», — все это было новое, необычное в деревенской жизни и очень занимало Домну. И вообще после ссоры с мужем и смерти Ванюшки она как-то вдруг присмирела, отмякла, и какие-то смутные мысли зашевелились в ее голове.
Что касается Кирюхи, то он не представлял себе никаких ужасов и довольно равнодушно отнесся к уходу Митрия. Его только заинтересовало, сколько жалованья будет получать Митрий, и, узнав, что только 25 рублей за всю зиму, Кирюха выразил неодобрение. Это в батраках больше получишь... стоит из-за четвертного билета глотку надсаживать! Уж лучше бы к попу в работники поступить — хлеба хозяйские, вольные, и жалованье идет по положению. Нет, прогадал Митюха, что и говорить!.. Больно прост парень-то, всякий его обойдет.
— Да я бы за тыщу рублей не пошел на эдакую каторгу! — рассуждал он, лежа после обеда на полатях. — Тут от своих ребят не знаешь куда деться, а там с чужими валандайся. Чистая каторга!
— А кто тебе еще даст тыщу-то! — иронически заметил 14-летний братишка, Ленька, на которого, как на подростка, никто еще не обращал внимания и который всегда был так тих и молчалив, что его в избе и не слыхать было.
На это Кирюха ничего не нашелся возразить и только подумал, что, пожалуй, ведь и вправду «тыщу» ему никто не даст, но Иван, слышавший весь этот разговор, вдруг рассердился и накинулся на Леньку.
— А ты чего, ты чего, щенок белогубый? — закричал он. — Туда же умничать!.. Я те поумничаю!
Ленька промолчал, только улыбнулся и вышел из избы. Эта молчаливая улыбка вонзилась в сердце старика, словно острый нож.
— Еще скалится, поди-ка! А? Да что же это такое? Вот и в школу не ходит, а уж голосок подает... молчит-молчит, да и скажет! И откуда к нам эта зараза пришла? О, господи!..
Но мало-помалу все вошло в свою колею, и жизнь потекла обычным порядком. Только в послеобеденное часы Кирюха, залезая на печь отдыхать, восклицал иногда:
— Эх, учителя-то нашего нету! Бывалыча расскажет чего-нибудь, —все животики надорвешь, а теперича нет... некому!
И в избе воцарялась сонная тишина, нарушаемая только жужжаньем Николавниной прялки. Как часто Митрий, сидя у себя на Павловских Хуторах, вспоминал всю эту знакомую обстановку, среди которой прожил целых 23 года, и каждый раз почему-то при этом воспоминании ему становилось грустно... и — жалко.
Вот и теперь, в этот сумрачный ноябрьский день, распустив учеников и пообедав с хозяевами, Митрий задумался о «своих». Что-то они теперь поделывают? Да все то же небось... Бабы прядут. Мужики лежат на полатях. Ребята возятся на лавках. И каждый день одно и то же... эдакая тоска! У Митрия сжалось сердце. Как не похожа его теперешняя жизнь на прежнюю; каждый день что-нибудь новое, интересное; ребята уже две буквы выучили, а завтра надо третью показывать; басню прочитал им — понравилась: все своими словами рассказали, а один лучше всех... И еще просили прочесть какую-нибудь; вот тоже надо подумать, да выбрать, да сначала еще самому себе прочитать, чтобы лучше вышло... А Андрей Сидорыч книжек надавал— на всю зиму хватит, только успевай читать. Одну уж и начал, — о земле, и небе; даже хозяевам пробовал читать — ничего, слушают. Потом арифметикой стал по вечерам заниматься, задачи делать, а то совсем позабыл... Да мало ли дела! — просто жаль, что дни коротки, не хватает; не то что днем спать, а ночью-то не спится, все думаешь о завтрашнем дне, об учениках, о словах, которые можно сложить из выученных букв, и мало ли еще о чем!..
Митрий так раздумался обо всех этих делах, что и про своих позабыл. Сухая метель с шорохом билась и стучала в запотевшие окна, ветер выл как бешеный волк, а у него в избе было так тепло и славно. Тихо, никто не кричит, не ругается, сам по себе сиди и что хочешь делай: хочешь — читай, хочешь —думай, хочешь — на деревню ступай... Нет, хорошо эдак жить... только вот своих-то все-таки жалко...