Света смотрела вслед удаляющейся девочке, и у нее щипало в носу. Вот им навстречу попался мужчина с портфелем. Он отвел глаза и ускорил шаг. Верочка помахала ему рукой как знакомому, и у нее почти получилось, но рука сорвалась, сломалась и опять тянулась погладить собаку. Света вдруг поняла — так точно поняла, как если бы она сама стала этой Верочкой, — что девочка придумывает нарочно своей руке разные полезные движения, чтобы казаться такой, как все. Только все редко гладят собак, и поправляют косу, и прячут руку в карман, а Верочка — часто, потому что ей так, наверное, нравится.
«И кому какое дело, — разозлившись, подумала Света, когда мужчина с портфелем обернулся поглядеть им вслед. — И ничего особенного! И только нужно научиться делать все это помедленнее. Она и научится. Она недавно заболела и только начала поправляться…»
Больше в тот день Света не вспоминала о девочке. И потом долго не ходила гулять на канал, все сидела во дворе, мучая куклу и обрывая цветы шиповника. Свете до того случая еще не приходилось испытывать жалость к кому–либо, помимо героев книг, страницы которых были закапаны слезами нескольких поколений читателей детской районной библиотеки, где была она записана. А жалеть кого–нибудь в жизни Свете было незачем. Она была счастливым ребенком послевоенной поры. Ей предстояло жить и радоваться. Она не умела плакать по–настоящему. Жалость жестока. Не дай Бог заболеть жалостью в зрелые годы, не получив прививки в детстве. Не дай Бог устоять перед жалостью, не упасть, словно груда обломков, когда палец прижмет дно барабана к крышке, а потом отпустит, и человечек на ниточках восстанет и замрет по стойке «смирно», глядя перед собой бесстрашными бусинками глаз.
INFINITIVE — INFINITE MODAL FORM
(НЕОПРЕДЕЛЕННАЯ ФОРМА —
БЕСКОНЕЧНОЕ ДОЛЖЕНСТВОВАНИЕ)
— Память — то, чем нельзя поделиться.
Когда Света опять пришла на канал, она вспомнила о девочке и поняла, что боится встретить ее. Но Верочка с бабушкой не появлялись, и Света возобновила свои музыкальные бега вдоль ограды. Бегать было гораздо скучнее, чем прежде, но Света заставила себя пробегать до обеда и после обеда вернулась и бегала, а потом ходила до самого вечера, поглядывая на противоположную сторону улицы и мешая прохожим, которых вечером много шло по набережной. И еще два дня Света бегала и ходила, барабаня палками, поглядывая на прохожих, пока наконец не увидела Верочку с бабушкой. На этот раз собаки с ними не было. Они приближались к Свете по противоположной стороне улицы. Верочка часто–часто взмахивала руками и вертела головкой, и издали казалось, что она оживленно жестикулирует, рассказывая бабушке занимательную историю. Света подхватила палки и побежала прочь от Верочки, громко стуча. Добежав до моста, она зло, со всей силы стукнула палкой по каменной тумбе, так, что палка сломалась. Света бросила палку, развернулась и помчалась обратно, навстречу Верочке, которая весело смотрела ей прямо в лицо и махала рукой, узнавая. Приблизившись, Света перешла на шаг и поздоровалась первая.
— Здравствуй! — сказала Верочка. — А мы были на даче. Ты тоже была на даче?
— Нет, — ответила Света. — Я тут была. А где Волк?
— Он остался на даче. Ему там лучше.
Когда Верочка говорила, руки у нее двигались медленнее, и она всегда улыбалась. «Наверное, чтобы не дрожало лицо», — догадалась Света и тоже стала улыбаться.
— Вы куда? — спросила она, как старая подружка.
— Просто гуляем, — радостно ответила Верочка. Бабушка молчала и смотрела в сторону. — До церкви и обратно. Хочешь с нами?
— Хочу, — сказала Света через силу, и они пошли втроем, разговаривая.
— У тебя есть кукла? — спросила Верочка и, потянувшись к сумке, болтавшейся в руках у бабушки, сказала: — Дай!
Бабушка молча вытащила немецкую куклу — новую, больше, чем у Светы, — и подала ее, но не внучке, а Свете, и Света сразу поняла, что Верочка не удержит куклу, и перехватила ее так, чтобы она повернулась лицом к Верочке. Поговорили о куклах. Света сбегала за своей и, пока бежала, ужасно радовалась, что кукла у нее старая, испорченная, гораздо хуже и некрасивее Верочкиной.