— Это приятно слышать. Говорят, ссоры на похоронах – это плохая примета…
Шац пожал плечами и вежливо улыбнулся, ожидая, что мужчина отстанет от него и пойдет к своей компании, но вместо этого незнакомец смерил его странным взглядом, от которого по спине пробежал холодок, и снова спросил: — Так откуда вы, говорите, знали покойного?
— Мы знакомы? — Шац нахмурился. Что-то в этом мужчине вызывало у него неприятное ощущение. Не страх, не подозрение. Он сам пока не мог определить, что конкретно это было, но это «оно» ему определенно не нравилось.
— Прошу прощения, — вдруг странный взгляд мужчины сменился на совершенно обычный, дружелюбный. — В цеху такие люди работают… С ними забываешь о манерах. Гриша, — он протянул руку. — Мы с Кириллом в одном цеху работали.
— Кирилл, — после короткой заминки Шац пожал ее и удивился тому, насколько гладкой и мягкой она оказалась наощупь. Словно за кожей на ней следили с особым трепетом. Он опустил взгляд и увидел, что ладонь, которую он сжимал, была совсем не похожа на ту, которую представляешь при слове «сварщик». Пальцы тонкие, такими только на пианино играть. Мозолей нет. Ногти аккуратно острижены. Шаца не удивило бы, если бы на них, ко всему прочему, обнаружился лак. Это непременно подтолкнуло бы его к мысли о нетрадиционной ориентации Гриши. Но лака на ногтях не было. Хотя, это еще ничего не доказывало.
— Кирилл? — переспросил, удивившись, мужчина. — Так вы с покойным тезки?
— Да, — Шац кивнул.
— И вы сказали, что были с ним близкими друзьями?
— Да, были…
— Это, наверное, тяжело потерять близкого друга, — Гриша слегка склонил голову набок, как обычно делают собаки, когда прислушиваются. — Хотел бы я когда-нибудь испытать что-то такое.
Шац удивленно вскинул брови.
— Извините, я неправильно выразился, — мужчина хмыкнул. — Просто так уж вышло, что за жизнь я друзей себе так и не нажил. И теперь мне сложно понять то, что вы чувствуете.
— А… — Кирилл вернул руки в карманы. — Ну, представьте, что у вас умерли родители. Думаю, в общих чертах должно быть похоже.
Сказав это, он хотел добавить, что ему нужно пойти переговорить с вдовой, или выдумать еще какой-нибудь предлог для того, чтобы прекратить этот разговор, но в последнюю секунду передумал. Ему не нравился Гриша. Его манера речи, странный изучающий взгляд, бархатные руки пианиста. Что-то неуловимое в нем заставляло Щаца нервничать. Но в то же время, это самое «что-то» притягивало, не давало отойти, сказать нет. Будто лампочка, манящая мотылька своим светом. Обжигающим, иссушающим, убийственным светом.
— Этого я тоже сделать не могу, — Гриша переступил с ноги на ногу. — Дело в том, что моя мать ушла из семьи, когда я учился в пятом классе и я ее уже почти не помню. А отец умер в прошлом году, и по этому поводу переживаний у меня особенно не было. У нас с ним были не очень хорошие отношения. Но лучше об этом сейчас не говорить, да? Все-таки вы сегодня похоронили друга, и сомневаюсь, что вам хочется слушать мой скулеж.
Шац был согласен с последним, но виду не подал. Может из вежливости, а может и просто потому, что боялся обидеть Гришу. Несмотря на то, что выглядел тот вполне прилично, даже можно сказать хорошо, как для работника сварочного цеха, нечто неуловимое в его образе подсказывало — хотя скорее громко кричало — что лучше этого человека не злить.
Шац не знал, видят ли окружающие в Грише то же что видит он. Скорее всего, нет. Ведь они все ведут себя естественно, не косятся, не тыкают пальцами. Не могут же они просто не подавать виду? Если волк приходит к стаду овец они ведь не могут продолжать спокойно пастись на лужайке, словно ничего не происходит. Ведь не могут?
Эти мысли заставили его снова почувствовать себя ребенком на школьной линейке. Будто он остался совсем один, хотя вокруг полно людей. Противоречивое чувство, которое способен понять только человек, затерявшийся в море, где его будет мучать жажда, хотя вокруг только и есть, что вода.
«Конечно, могут, — вдруг подумалось Шацу. — Конечно, овцы могут продолжать пастись, как ни в чем не бывало. Но только в том случае, если волк сам прикинулся овечкой».
И в этот миг ему стало по-настоящему страшно. Всего на какую-то долю секунды он действительно испугался. За свою жизнь? Нет, Гриша вел себя довольно дружелюбно. Не выказывал никаких признаков агрессии или чего-то подобного. Но тогда что это был за испуг? Откуда взялся этот страх?