В лесу завязались рукопашные схватки. Линия обороны распалась, и люди оказались разделенными на группы по нескольку человек. Это произошло само собой. Выслеживали одни других, перестреливались, сходились на штыках, дрались с криками «ура» и с руганью. Вечер начинал кутать первыми сумерками землю. И уже совсем черным стал сухой вереск на белой подстилке схваченного морозом снега, который ветрами не согнало еще в лощины. По всему лесу шла стрельба.. Одиночные выстрелы заглушались автоматными и пулеметными очередями. Боже! Как оберегал весь день Колю Антон Крамаревич! Он все гнал его, чтобы тот лег под какой-нибудь выворотень и не высовывался. Коля ложился, припадал к земле. Но это бы хорошо, если б все стояло на месте. А то ведь за день им довелось несколько раз прошнуровать весь лес из конца в конец. И вот они вроде только вдвоем и остались на какой-то делянке, где лес был пореже. Внезапно все смолкло, наступил момент тишины. Что это было? Или и те, и другие полегли, или, преследуя друг друга, отошли далеко, или они двое отбились от всех и оказались вне боя? Или уже немцев не хватило, и оттого бой утих? Лежат же вот два гитлеровца, раскинув руки, у них на виду.
Коля выбрался из-под выворотня, встал под сосной. Лицо его красно, одежда вся в земле. Крамаревич сидел на корточках и прислушивался. У Коли на ремне висели гранаты. Крамаревич был с самозарядной винтовкой. Немного в стороне снова загремело, забахало. Близко. Даже послышались крики.
— Рус, сдавайся! — послышалось.
— Сука берлинская! — был ответ. И снова треск и грохот, и снова:
— Рус!..
— Ну, немецкая сука!
— Коля, ложись! — сказал Крамаревич.
Коля упал на землю и услыхал: идут. Медленно, тихо, чтоб сучок не треснул. Осторожно. И Крамаревич тяжело дышит рядом.
— Много их, — шепчет Крамаревич. — Человек двадцать. Коленька, готовь гранаты. Остерегайся. Они не видят, идут прямо на нас. Как подойдут ближе — бросай в самую кучу. Из винтовки я их меньше положу…
Коля не дослушал. Очень может быть, что он вообще не слышал того, что говорил ему Крамаревич, имевший обыкновение поучать. Ничего Коля не слышал. Он видел на расстоянии, как ступает по белой земле много сапог. И когда решил, что пора, коротко взмахнул рукой и ткнулся лбом в снег. Хорош! Громыхнуло. Вздрогнула земля.
— Коленька! Сынку! Ну и молодец! Чтоб тебе век жить! Ты ж из них кашу сделал, — кажется, не говорит, а поет Крамаревич.
Он еще не видел того, что сделал, а душа его тоже пела от радости. Он вскочил на ноги и широким шагом двинулся туда, где разорвалась граната. Громкий шепот Крамаревича догнал его:
— Куда ты, погоди, вот там ходит один. И еще один…
Крамаревич прицелился и выстрелил. Коля видел, как один там упал, а второй сел под деревом.
— Сдавайся! — крикнул Коля и побежал, на ходу перебрасывая из руки в руку гранату. Он был пьян от возбуждения, и подъем его не спадал. Ради такой минуты стоит многое перетерпеть. Вот они! Шли, шли и пришли. Лежат вповалку, гримасы на окровавленных лицах, все порвано, на шинелях выброшенная взрывом земля… Он был пьян от счастья. А в стороне поодаль шел бой. Антон Крамаревич схватил Колю за плечо:
— Не стой, они еще могут прийти.
— Эти не придут.
— Не эти, так другие. Айда отсюда!
Крамаревич потащил Колю в кусты. Они успели отойти не больше чем на двадцать шагов, как вдогонку послышался крик:
— Сдавайся!
Они упали и поползли. Добрались до кустов.
— Сдавайтесь! — снова крик. — Поднимайте руки и идите сюда!
— Выкуси! — тихо ответил Коля. Перед глазами у него все шло кругом.
— Сдавайся! Сдавайся! — звучало в ушах.
Коля и Крамаревич отползали. Те стали стрелять. Стучал пулемет. Пули вокруг них и впереди взрывали землю. Уже светила луна. Те прекратили стрельбу и втихомолку настигали их. Крамаревич, приподнявшись, оглянулся. Прицелился. Выстрел.
— Готов, — сказал он.
Оттуда снова открыли огонь. Коля встрепенулся и зашептал: