Письмо я сунул карман. Туда же положил и ключ. Потом разберусь, что к чему.
Развернул я листок только по приезде в Москву. Очень интересная бумажка.
«Когда игра заканчивается, ферзь и пешка падают в одну и ту же коробку». Да он был просто философом, этот Бублик! Жаль, что мы не были знакомы до того, как ему отвинтили голову. Мы бы подружились.
Записка меня озадачила. Зачем Бублик все это написал? И зачем положил рядом с бесценными сокровищами? Бублик что-то предвидел? Свою скорую смерть? Если предвидел, то зачем делился этим знанием с гипотетическим грабителем? Или он написал ее самому себе?
Потом я нашел простое объяснение: говорил же мне Корытников, что незадолго до смерти Бублик свихнулся. А гении и сумасшедшие нередко обладают фатальным даром предвидения. Впрочем, чему здесь удивляться: даже школьник знает, что жизнь всегда завершается смертью. Так что философствуй, не философствуй — конец один.
В одно прекрасное утро я незаметно покинул свою квартиру на Покровском бульваре.
Перед этим я приобрел новый паспорт. Злостные неплательщики алиментов знают: сделать это несложно. Были бы деньги. Помогли высококлассные специалисты из Марьиной Рощи. Мое новое имя Андрей Андреевич Сухов.
Надо было придумать, как поступить с Сапегой. Мне было жалко расставаться с ним, но оставлять его в живых не имело смысла: он, так сказать, выработал свой жизненный ресурс и должен был исчезнуть. Но не бесследно. Опыт убийств у меня был. И опыт достаточно богатый. А вот суицид был мне внове, в области самоубийств я был, так сказать, новичком. Настало время наверстать упущенное.
Пришлось вспомнить, что сказал Фокин по поводу смерти Пищика. «Банальный стресс! Реакция организма на воздействие различных неблагоприятных факторов. Обычное дело. Таких самоубийств в Москве каждый день до черта и больше».
Что ж, подумал я, вот этим и займемся. Я давно никого не убивал. У меня чесались руки, так мне хотелось кого-нибудь прикончить — ну, хотя бы самого себя. Итак, решено — стресс. Сапеге предстояло умереть. От чего? Ну, хотя бы от разбушевавшегося стресса. Сапега был обречен. «Труп» поищут-поищут, не найдут, спишут, как списывают устаревшую технику по сроку полезного использования, и, сдав дело в архив, через неделю забудут.
Жизнь — величайший подарок, и дешевить с ее продажей негоже. Даже если эта продажа — фикция от начала до конца. И хотя я намеревался лишь инсценировать свой добровольный уход из жизни, я решил обставить все солидно и по возможности реалистично. И тут, на счастье, мне вспомнилась бессмертная пьеса Льва Толстого. Придется стать живым трупом, лучше утопленником — так вернее. Что ж, стоит попробовать. Оставить на Софийской набережной прощальное письмо. А также просроченный проездной с моей фотографией, ношеные носки и голубые кальсоны — непременно с дыркой на заднице. Все это демонстративно разложить на парапете, у лестницы с гранитными ступенями, ведущими к смерти. Конечно, можно обойтись и без голубых кальсон, но с кальсонами смертельный водевиль будет выглядеть более убедительно, с одной стороны, принижая фальшивый пафос, с другой — придавая всему действу драматическую достоверность. Оставалось купить голубые кальсоны. Дырку можно провертеть потом.
Как это романтично — стать живым трупом! Я смотался на описанную великим моралистом Софийскую набережную — присмотреться к месту предстоящей трагедии. Оно мне не понравилось: за сто с лишним лет набережная приобрела вызывающе праздничный вид, она стала настолько жива, весела, шумна и многолюдна, что ни одному вменяемому самоубийце и в голову не придет сводить там счеты с жизнью. Придется заменить ее набережной потише и поспокойней. Например, набережной Тараса Шевченко. Тем более что с ней у меня связано немало трогательных воспоминаний.
И вот прощальное письмо написано. Вернее, украдено у Маяковского, который умел шутить, даже глядя в дуло пистолета. «Прошу в моей смерти никого не винить, покойник этого не любил…» Можно по-разному относиться к поэзии Маяковского, но предсмертный выплеск его вдохновения — это строка гения. Концовка была моя, она тоже была не без юмора, но в то же время многократно усиливала трагизм: «Никто не знает, как мне все осточертело!»
Обстоятельства, сопутствовавшие мнимому самоубийству, я из соображений гуманности опущу, дабы у брошенных дам и прыщавых юнцов, проваливших выпускные экзамены, не возникло непреодолимого желания тут же побежать топиться. Скажу лишь, все произошло, как и положено, под покровом ночи. Итак, Сапега умер, да здравствует Сухов!