— Ах, как же ты неосмотрителен! За несколько месяцев наплодить столько свидетелей!
Шаркая шлепанцами, он подошел к книжному шкафу и занял свое излюбленное место у «Гоголей».
— Она что, хороша собой, эта твоя Тамара Владимировна? — наконец спросил он, искоса посматривая на меня.
— Не то слово — красавица!
— Очень жаль, очень жаль. Увы, красивые женщины, как правило, глупы и лживы. И болтливы. Ей необходимо сделать укорот! Тебе этого поручить нельзя, еще дров наломаешь. Придется, — он тяжело вздохнул, — придется мне самому взяться за это дело. Да, — добавил он решительно, — ее просто необходимо умертвить!
— Только не это! — вскричал я.
— Твоя красотка обречена. Обзаведешься новой, свежей любовницей. Тебе это пойдет на пользу. Поверь, ротация всегда взбадривает, придает новые силы… — он зловеще улыбнулся и похлопал себя ладонью по животу.
— Судя по твоим возможностям… — я увидел, как напряглось гладкое лицо Корытникова, — судя по твоим возможностям, тебе по силам обезвредить ее, не прибегая к насилию.
— Не прибегая к насилию… — с издевкой повторил он. — Это всего лишь слова. Тебя надо спасать. Если не принять срочных мер, все закончится катастрофой.
— А можно обойтись без жертв?
— Чем-то, дорогой Илья Ильич, — он покрутил рукой в воздухе, — точнее, кем-то придется пожертвовать. И запомни: что мертвый, что живой — один черт. Мертвый от живого отличается лишь тем, что мертвый умер вчера, а живой умрет завтра.
— Сомнительная максима.
— Это не максима, это аксиома.
— Один черт, мне все это не нравится.
— Большая игра требует больших жертв.
— Тамара Владимировна мне дорога. С ней я не чувствую себя одиноким.
Корытников помотал головой:
— Одиночество продуктивно, оно закаляет душу. По себе знаю.
Конечно, Корытников прав. Но если он ее уберет, кто будет звонить мне по ночам и рыдать в трубку?
— Теперь о деле, — сказал Корытников. — Через несколько дней будут готовы документы, и мы с тобой вылетаем в Стокгольм. Надо прозондировать тот банк… Главное — это узнать, что там припрятал Бублик.
— А что он там мог припрятать?
— Уж, наверно, не стеклянные бусы. Поверь, там серьезный куш. На десять жизней хватит. Учти, ничего не брать, только осмотреть! Пробудем там несколько дней и вернемся…
— А можно не возвращаться?
Корытников искоса посмотрел на меня.
— Можно, но я бы не советовал.
— А почему Стокгольм? Ты же говорил, что банк находится в Швейцарии.
— В Швейцарии находится правление и головной банк. В Лозанне, по уточненным данным, покоятся сокровища главных вкладчиков, до которых наш Бублик, несмотря на все свое баснословное богатство, не дорос: кишка тонка. А в Швеции — филиал, там место для подпольных миллиардеров второго ряда.
Ну что ж, Стокгольм так Стокгольм, подумал я, второй ряд — так второй ряд. Покопаюсь в сундуках подпольного миллиардера. А заодно сведу короткое знакомство с местными банкирами и поинтересуюсь, как они относятся к институту шведской семьи.
…Утро следующего дня я встретил в своем служебном кабинете. На столе у меня лежал купленный накануне мобильник. С новым номером, который был известен только Корытникову, Петьке и Рите.
Я заметил, что в последнее время у меня беспричинно дрожат руки. Впрочем, почему же беспричинно? Дрожали не только руки. Нервная дрожь пробралась во внутренние органы и, закрепившись там, отбивала чечетку. Пропал аппетит, а это верный показатель того, что не все ладно в датском королевстве. Сама собой в голове слепилась тривиальная фраза: «В датском-то королевстве как раз все порядке, а вот с тобой, почтеннейший Илья Ильич, творится невесть что».
Дверь открылась. В проеме возникла Бутыльская. Глаза ее встревожено бегали.
— Илюшенька, беда. Звоню я Фокину…
— Эра Викторовна, какого черта вы все время с ним перезваниваетесь?
— Ты что, забыл?! Мы же работаем над детективным проектом. Вернее, работали. Так вот… Меня спрашивают, кто звонит, я называюсь…
— Не тяните кота за яйца!
— На Кутузовском проспекте… авария, Фокин разбился вдребезги, насмерть!
Я не верил своим ушам.
— Быть того не может!
— Голова укатилась куда-то, до сих пор найти не могут!
— Что вы мелете? Как может голова неизвестно куда укатиться? Тем более — голова Фокина!
— Мне так сказали…
Я для вида возмутился:
— Чушь какая-то…
Но уже теплая волна заполоскалась в сердце. Вот и достиг Лева нирваны, то есть вечного непрерывного блаженства, о котором он распространялся в моей мушероновской бане и которое бывает только в раю. Хотя вряд ли душа Фокина, если он и вправду помер, достигла райских кущ, скорее угодила в тартар. Интересно, прихватил он на тот свет свои штаны с лампасами?