— Пожалуйста.
Он взял книжечку и все-таки коснулся ее пальцев, на мгновение почувствовав тепло ее кожи.
— До свидания, — улыбнулась девушка.
— До свидания, — машинально повторил Октябрь, повернулся и, оглядываясь на девушку, толкнул дверь.
У троллейбусной остановки на афишную тумбу было наклеено какое-то новое объявление. Вокруг него неплотной толпой стояло человек десять. Октябрь подошел посмотреть. Это был список изданий, подлежащих изъятию и уничтожению в свете Постановления ЦК о второй жуковско-ильичевской группировке.
— Доигрались, — злорадно сказал в толпе старческий голос. — Поразвели предателей, и где — на самом верху! Поганой метлой… гнать жуковскую сволочь!
— Жукова-то не троньте хоть, — устало отозвался пожилой мужчина возле Октября. От него сразу же опасливо отошли двое соседей. — Мы под Жуковым пол-Европы прошли.
— Да ты соображаешь, что говоришь? — взъелся старик. Октябрь не любил таких: чистеньких, в аккуратных пыльничках, наверняка с тайной номерной бляшкой под воротником. — Если бы не предательство этой сволочи, мы бы капитуляцию в Мадриде принимали! Гений товарища Сталина — вот кто привел нас к победе! Ты что же, сомневаешься?
Мужчина пожал плечами и отошел. Толпа смотрела ему вслед молча, лишь одна старушка в платочке пробормотала: «Ишь, жид пархатый».
Октябрь снова повернулся к списку, и вдруг противная дрожь схватила его.
«Э, братцы, а у нас же эта книга есть», — подумал он, перечитывая название: «Герои Халхин-Гола». Он торопливо досмотрел список до конца — вдалеке уже показался троллейбус. Троллейбус подъехал. Октябрь вошел в салон и сел на красное кожаное сиденье назад по ходу движения. Он видел свое отражение в зеркальном заднем стекле.
«Плохо: побледнел». Он решил заехать сначала домой, найти и убрать запрещенную книгу, оставить талоны на звонки, поесть и только потом ехать в библиотеку.
После эпизода в жилуправлении и неприятного открытия у афишной тумбы руки у него дрожали мелкой дрожью, и он сложил их на груди, чтобы не было видно. В неровном заднем стекле стриженая голова его отражалась криво, как в комнате смеха.
У улицы Андрея Януарьевича Вышинского он сошел и торопливо зашагал к своему дому. Октябрь с матерью и сестрой жили на шестом этаже большого старого дома, в сравнительно небольшой коммуналке — всего семь семей.
Он взглянул на часы у подъезда: половина второго. Наверное, Ленка уже пришла из школы.
Так и есть, дверь в комнату была не заперта. Октябрь вошел и остановился, торопливо прикрыв за собою дверь. Его сестра сидела за столом спиной к окну и, закрыв лицо руками, плакала. Октябрь снял полевую сумку, которую он носил вместо портфеля, снял ремень, повесил его на вешалку и, подойдя к столу, приподнял крышку стоявшей на столе кастрюли. В кастрюле было несколько крупных вареных картофелин и немного тушенки, застывшей в собственном жиру.
— Ты чего ревешь? — спросил он, присаживаясь к столу с ложкой.
Сестра, всхлипывая, дернула плечом: оставь.
— Не хочешь — не говори. Ты ела?
Сестра кивнула, не отрывая рук от лица.
— Врешь, не ела.
— Я вру? — возмутилась сестра, опуская руки. — Я никогда не вру. Ела я.
Октябрь принялся за содержимое кастрюли.
— Так чего ты ревешь-то? Опять Сидоровна ваша?
Девочка кивнула и всхлипнула.
— Матери скажи. Пусть пойдет поговорит.
Сестра замотала головой, опять закрыв лицо руками.
Октябрь отнес на кухню кастрюлю, поздоровался с соседкой. Когда он принес вымытую кастрюлю назад в комнату, сестра уже не плакала.
Октябрь тщательно закрыл за собой дверь.
— Лен. Мне нужно с тобой серьезно поговорить.
Он прошел за шкаф, где стояла его железная койка, сел на нее и похлопал рукой по краю кровати. Лена села и вопросительно посмотрела на него.
— Лен. Ты знаешь, что у тебя есть книга о героях Халхин-Гола?
— Да.
— Ты знаешь, что было постановление ЦК о второй группировке?
— Знаю.
— Так вот, эту книгу запретили.
Лена испуганно оглянулась на дверь: в коридоре прошаркала с кухни старуха-соседка.
— Надо ее сжечь.
— Я думаю, что не надо. Мы ее с тобой просто спрячем.
— Ой, ты что! А если обыск будет?
— С какой это стати у нас обыск будет?
Октябрю не понравилось это упоминание об обыске. Тайно от матери и даже от сестры он хранил книги посерьезнее, чем детская повесть о Халхин-Голе.
— Ну вот у Шаровых же был. И наши чего-то. А потом Андрея Семеновича забрали.
— Так его же потом отпустили.