Все (несколько вразнобой). Спокойной ночи.
Тарасовна. Я немного прибрала, остальное сделаю утром. Коньяк в шкафчике.
Белогоров. Спасибо, Тарасовна. (Достает коньяк.) Выпьем, Кир? (Наливает две рюмки.) Тебе не предлагаю, Надя.
Надежда. Мне и не надо,
Кирилл. Твое здоровье, Надя! (Пьет, ставит рюмку.) Теперь спрашивайте – отвечу на любые вопросы.
Надежда. Ты в Москву насовсем?
Кирилл. Нет, приехал в отпуск. Живу на севере Якутии и, видимо, пробуду там еще несколько лет. Надо поднакопить деньжат, прежде чем вернуться к пенатам…
Надежда. Ты женат? А дети?
Кирилл. Женат, есть сын. Ему два года.
Надежда. Ты счастлив?
Кирилл. Как тебе сказать? Я об этом не задумываюсь. Возможно, это и значит быть счастливым.
Надежда. Кто твоя жена?
Кирилл. Она геолог, приехала к нам после окончания Ленинградского горного. Живем с Таней мирно, характер у нее как раз такой, какой нужен сумасшедшим мужьям.
Белогоров. Ты считаешь себя сумасшедшим?
Кирилл (он опять рисуется). Ну, нормальным меня мало кто посчитает – даже если я буду об этом просить. Тебя это удивляет?
Белогоров. Ты понимаешь, мы ничего не знаем о тебе с тех пор, как случилось это несчастье…
Кирилл. О тюрьме я уже говорил. Десять вычеркнутых из жизни лет – вот моя тюремная жизнь.
Белогоров. А Якутия? Ты был там семь лет?
Кирилл. Пошел восьмой. О Якутии можно говорить много, место интересное. Для любителей трудностей – испытательный полигон. Климатический, житейский, культурный. Для ясности: трудности я преодолеваю в общем без надрыва и паники, но люблю не слишком. При подходящем случае переберусь поближе к родному меридиану.
Надежда. Господи, как тебе досталось!
Кирилл. Испытаний было много. (Снова впадает в патетику.) И, смею думать, я вынес их достойно. Впрочем, ни тюрьма, ни ссылка в Якутию не были так уж непереносимы. Трудно было в Москве – год под следствием, тридцать седьмой, начало тридцать восьмого.
Надежда. Тебя били, Кир?
Кирилл. Как ни странно – нет. Теперь много говорят о тогдашних избиениях в тюрьмах (и это в общем правильно), и мне как-то неудобно признаваться, что меня никто и пальцем не тронул. (Накаляется и повышает голос.) Мучило не физическое, а моральное. Абсолютная нелепость, абсолютная бессмысленность обвинений, серьезность, с которой воспринимали дикое шутовство, что тогда называлось следствием, – вот что терзало.
Надежда. Какое правильное слово – нелепость! Нелепость и ложь – так мы тогда всё восприняли.
Кирилл. Мне передали записку, где ты писала, что не веришь обвинениям против меня. Спасибо тебе – пусть и с опозданием. Тогда мне было так важно, что есть люди, верящие в мою невиновность!
Надежда. Все мы верили в твою невиновность, не я одна. Всех нас потрясло, что взяли именно тебя, а не другого. Это не укладывалось в голове. Ну, взяли бы меня – я вольно вела себя и на собраниях, и в разговорах, Леонида могли бы взять: он тоже порою хватал лишку. Но тебя! Ты же был самым принципиальным, искренне преданным Сталину человеком. Пламенный Кир, иначе тебя не называли, – вот ты был какой. А взяли тебя, а не нас. В этом было почти кощунство. Сo дня твоего ареста я перестала верить, что враги народа реально существуют.
Белогоров. Тебе не предъявляли других обвинений, кроме близости к профессору Дорну?
Кирилл. Нет. Любимый ученик Дорна, помогал ему готовить покушения на Куйбышева и Орджоникидзе – такова была формулировка обвинения. На что-либо более серьезное у Сердюкова фантазии не хватило.
Надежда. Сердюкова? Это кто такой?
Кирилл. Мой следователь. Отвратительный человек: высокомерный, неумный… Клеветник без дарованья – эта пушкинская формула точно его характеризует.
Кириллу явно не хватает естественности: вероятно, он действительно долгие годы продумывал этот разговор. И только когда Белогоров или Надежда сбивают его неожиданными вопросами, в «пламенном Кире» проступает что-то более человеческое.
Белогоров. Я его помню, он ведь и меня вызывал по твоему делу.
Надежда. А меня не вызывал, хоть я и требовала вызова.
Кирилл. Потому и не вызывал, что ты этого добивалась. Ты писала такие письма в мою защиту, что до сих пор не понимаю, как тебя не арестовали. Сочувствие к тем, кто попал на Лубянку, – в те годы это было очень серьезно!