— К сожалению, я лишен дара сочинительства. Эти стихи вышли не из-под моего пера, однако услыхав их, я подумал о вас, благодаря чему они засели в моей памяти крепко, точно пуля — в кости.
Не дожидаясь разрешения — и боясь, что она заставит меня молчать, я принялся декламировать:
В топке дня догорело, прогоркло,
Ухнуло, выпустив стаю минут…
Впервые в жизни я читал девушке стихи. Мне было неловко, лицо мое горело от смущения, чего, к счастью, не было видно под покровом темноты. Ни на одной, даже самой безумной из наших армейских вылазок, я не волновался так, как теперь, пересказывая на память строки о любви. Разумеется, в моем исполнении это были всего-навсего красивые слова, до Лигеи с ее талантом менять мир мне было далеко, но Януся прошептала восхищенно:
— Какие прекрасные стихи! Я скажу вам сейчас одну вещь… — она запнулась, в наступившей за тем тишине было слышно, как хрустит гравий под ее туфельками, и особенно громко звенят в ночи птичьи трели. — Я безмерно рада, что мы повстречались. Я нашла в вас родственную душу: тонко чувствующую, понимающую, предвидящую. С вами можно объясняться без слов или вовсе молчать, не боясь остаться непонятой. Древние верили, будто друг — это одна душа, живущая в двух телах[3]. Теперь ночь, время сказок и тайн, я поведаю вам одну легенду. В давние времена существовали люди Луны, что звались андрогинами. Эти люди соединяли в себе черты мужчины-солнца и женщины-земли. У них было по две пары рук и ног, по два лица, чтобы глядеть в противоположные стороны; слушали они двумя парами ушей и смотрели на мир в четыре глаза. Благодаря таким особенностям, андрогины были сильны и захотели занять место богов. Прознав о том, боги принялись советоваться, как избавится от столь опасного противника, и придумали разрубить каждого андрогина надвое. Так из одного человека Луны получилось по два обычных. Но на этом боги не успокоились. Они перемешали половинки, и с тех пор разделенные части, помня, что некогда были едины, ищут друг друга. Если же им удается встретиться, они не разлучаются уже никогда[4]. Но отыскать свою половинку большая удача. Многие потратили жизнь на бесплодные поиски. Мне посчастливилось куда больше: я встретила вас!
Беседуя, мы удалились от Звездочадского и Ангелики или это они удалились от нас, желая уединенья. Мы оказались вдвоем среди высоких деревьев, среди прозрачного воздуха и птичьих перезвонов. Сердце мое переполняла любовь. Воодушевленный словами Януси, я подхватил ее на руки и закружил, выкрикивая небу слова благодарности за этот вечер и за эту удивительную девушку. Надо мной крутилась звездная карусель, и казалось, будто сам Господь улыбается с высоты.
Утром следующего дня я отдал Янусе шкатулку, не желая оставлять подарок на спешку прощания. Девушка только вернулась из оранжереи и теперь расставляла в вазы принесенные цветы. С влажных листьев срывались искристые капли, в воздухе витал горьковатый аромат свежесрезанных стеблей, и сладкий — от соцветий. Я замер в дверном проеме, наблюдая, как по-лебединому плавно движется Януся, как она прикладывает цветок к цветку, руководствуясь ведомыми лишь ей ощущениями гармонии, как склоняет она на бок изящную головку, увенчанную короной кудряшек, как поправляет букет, что-то шепчет, целует цветочные лепестки, и от движения шаль струится с ее плеч, открывая тонкие косточки ключиц. Это было самое настоящее таинство, за которым я следил, затаив дыханье и боясь вмешиваться.
Но вот Януся выпрямилась, поправила шаль и заменила меня:
— Не стойте в дверях, Микаэль! Идите сюда. Как вам нравится букет?
— Он достоин служить украшением императорского стола! — заверил я с горячностью. — Я искал вас.
— Уже с утра?
Януся удивленно приподняла брови и улыбнулась, обнажая ровные белые зубы. Я не мог ею налюбоваться.
— Похоже, я искал вас с рождения, — наконец прошептал я, завороженный ее чарующей прелестью, дурманом первой весны, не веря до конца в то, что посмел объясниться в своих чувствах этой великолепной, полной жизни девушке, и что мое объяснение было принято ею благосклонно.
— Зачем же?
— Что?
В нежном утреннем свете, струящемся от окон, плясали пылинки, создавая вокруг Януси сверкающий ореол, отчего она казалась иконописным идеалом высшей чистоты.
— Зачем вы меня искали?
— Ах, да. Я взял на себя смелость приобрести сувенир, чтобы он напоминал вам обо мне, когда мне настанет время воротиться в армию.
Я протянул Янусе шкатулку, упакованную гномом-продавцом в шуршащую оберточную бумагу. Тонкими пальчиками девушка принялась распускать ленту, которой та была перевязана.
— Разве вы уже собрались нас покинуть?
— Нет, нет, если только мое общество не начало тяготить вас.
— Тогда вы поторопились с подарком… ах, что за прелесть!
Обрывки бумаги упали на пол. Каменные ягоды, вырвавшись из бумажной темницы, вобрали в себя солнечные лучи и точно маленькие призмы рассыпали их сотней отблесков.
— О, Микаэль! Вы просто чудо! Как вы догадались? Эта шкатулка понравилась мне еще в лавке, даже уходить не хотелось. Вы, верно, будете смеяться, если я признаюсь, что видела ее нынче ночью во сне.
— Никогда я не посмею смеяться над вами.
— Вы сделали меня такой счастливой — хоть минутку подержать в руке столь совершенное творенье, хоть на миг вообразить себя его полноправной хозяйкой. Но я не могу принять от вас такой дорогой подарок, — и она решительно протянула мне шкатулку.
Столь же решительно я обхватил ее ладони своими, крепче прижимая их к каменным бокам ларца.
— На свете для меня нет ничего дороже вас. И нет ничего, чего я не мог бы сделать или чем пожертвовать ради вашего счастья. Шкатулка — слабый отблеск моих чувств. Не отвергайте ее, как не отвергли мои чувства. Мне приятно будет думать, что вы вспоминаете обо мне хоть иногда.
Январа медленно поставила шкатулку на стол, где уже лежали цветы, порывисто обняла меня и расцеловала в обе щеки:
— Спасибо, спасибо! За вашу внимательность, за чуткость вашу спасибо! Я ничем не заслужила дружбы такого замечательного человека, но безмерно рада нашему знакомству.
От столь бурного проявления чувств мне сделалось одновременно и приятно, и неловко. Я бормотал: «Не стоит благодарности», но внутренне таял от касания любимых рук и губ и от выражения счастья на милом личике Януси. Вечность, что мы провели друг против друга, была прервана появлением лакея, доложившего о гостях. Мы поспешно разомкнули объятья, хотя ничего предосудительного не было в наших чувствах, если только не считать любовь за преступление.
Однако скрыть радостное возбуждение от подарка Януся не сумела:
— Взгляните, какая в мире существует красота! — Арик и Гар, а ранними визитерами оказались именно они, закивали, но не столько шкатулке, сколько лучезарному настроению Януси. — Если вы к Габриэлю, то вы опоздали. Он уехал спозаранку.
— Куда же? — полюбопытствовал Арик.
— Ни я, ни маменька не пытаем брата о причинах отлучек. В нашем доме такое не принято.
Я позволил себе вмешаться и избавить Янусю от дальнейших расспросов.
— Наш с Габриэлем отпуск нечаян, вскоре нам придется вернуться в часть, а сколько еще продлится военная кампания, одному Господу ведомо. Как я понимаю, мой друг используют любую возможность устроить дела семьи. Я бы и сам поступил также.
Я был уверен, что мои объяснения соответствуют действительности.
Габриэль присоединялся к нашим с Янусей прогулкам лишь изредка. И если сестра показывала мне живописные пейзажи да чарующие тихие местечки, то брата, азартного по натуре, влекла опасность. Благодаря Ночной Тени я едва не утонул в горной реке, пытаясь форсировать ее вброд, по его научению вскарабкался на скалу Отчаянных, чтобы нацарапать на самом верху свои инициалы; влекомый им же спустился по веревке в зев пещеры, где целый день провел под каменными сводами при свете тусклого фонаря. «Уж коли я привел вас сюда, то не выпущу, прежде чем покажу скульптуры, изваянные самой природой, и рисунки племен, населявших эту благодатную землю прежде нас» — пригрозил Звездочадский, и действительно протащил меня порядка двадцати верст под землей, после чего милостиво отпустил, чумазого и перепачканного, точно крот.