— Ты чего застыла, а-а? — веселился Эдо, на что и отец, казалось, опомнился и указал на моё законное место за этим столом:
— В самом деле, Бьянка, твоё любимое канолло остынет.
— С шоколадом, — добавила мама. — Как ты любишь.
Смотрела на пустующее место, качественно сервированное: кружка душистого кофе, тарелка с румяной выпечкой и блюдце с шоколадом, и вновь ощутила ком. Всхлип чуть было не вырвался во всеуслышание, но я, преодолевая боль, проглотила его. Они меня ждали. Всегда ждали.
— Спасибо, но-о… — запнулась, когда перед глазами встала пелена и ничего, кроме белого пятна не было видно. — Я позже позавтракаю.
Нашла в себе силы закончить мысли и, отступив от погрустневшей сестры на шаг, невнятно пробормотала:
— Извините.
Развернулась и побежала в сторону лестницы, чувствуя, как по пунцовым щекам скатывались горячие слёзы. Нет, нет, нет! Они же закончились! Чёртов лимит не мог подвезти, особенно сейчас, когда так не хотелось возвращаться к убивающим мыслям.
Забежала в свою комнату и, закрыв дверь, прислонилась лбом к гладкой поверхности.
Время остановилось. В этой комнате остановилось время, и эта мистика добила меня окончательно.
Опустилась на корточки и горько заплакала, ощущая себя самой глупой девушкой во Вселенной. Я глупая и предательница, а ещё трус. Именно потому, что я глупая, позволила себя одурачить. Именно потому, что я предательница, доверилась не родному отцу, а аферисту. Именно потому, что я трусиха, мне пришлось прореветь несколько часов прежде, чем вернуться домой с низко поникшей головой.
И даже сейчас, задыхаясь от рыданий, кашляя от обилия слёз, я думала не о том, как искупить вину перед родителями, как поблагодарить их за тёплый приём, который не заслуживала. Нет, чёрт возьми! Я думала о Гэбриеле.
Смотрела на кровать и вспоминала, как он признавался мне в любви, как он ласкал меня на этих чёртовых простынях и говорил, насколько ему приятны мои прикосновения.
Я смотрела в его глаза и не видела лжи. Не мог человек так лгать! Ну, не мог!
Закрыла лицо ладонями и взвыла, понимая, что всё Гэбриел мог. Он — отличный актёр, а я отменная дура. Будь на моём месте Людовика, то сомневаюсь, что она попала бы в такой просак. Агнесса сто процентов вывела бы его на чистую воду. Да, даже Фелиса почуяла подвох, не зря сталкер ей не понравился!
Затопала ногами, как в детстве, думая, что подобная встряска решит все проблемы, но нет. Стало только хуже. И я не сразу заметила, что воздух отказывался поступать в лёгкие. Не сразу заметила, как невидимая рука вредителя схватила меня за горло и крепко сжала, препятствуя поступлению воздуха.
Схватилась за шею, пытаясь сделать лихорадочный вздох, и запаниковала. Лужа из соплей и слёз образовалась на полу, и я некстати поскользнулась на ней коленом, в последний момент успев дёрнуть за дверную ручку.
Прислонилась щекой к дверному косяку и чувствовала, как горели лёгкие. Мне хотелось дышать, а я не могла дышать, как бы не пыталась восстановить столь примитивную функцию.
— Ма-ма, — прохрипела, когда сквозь тёмное полотно перед глазами разглядела родительницу. Наверное, она хотела меня навестить, может, поговорить по душам, как мы любили с ней разговаривать. Но она явно не ожидала, что заставит меня задыхающейся на полу.
— Бьянка! — в ужасе воскликнула мама и побежала ко мне, на ходу громко позвав. — Леон!
Почувствовала, как меня приподняли и зафиксировали голову. Ощущала прикосновения холодной ладони матери, и это волшебным образом успокаивало.
— Тш-ш, всё хорошо, хорошо, — твердила она, вытирая моё мокрое лицо от слёз. — Успокойся и дыши по чуть-чуть.
Я сделала, как мне велели, на физическом уровне ощутив приближение отца. Уровень адреналина в ту же секунду подскочил.
— Леон у неё истерика! — услышала обеспокоенный голос мамы.
Теснее прижалась к родительнице, моля Бога, чтобы нежные прикосновения не прекращались, и, наконец-то, вдохнула сладкий запах её парфюма.
— Вот та-а-а-к, — подбодрила мама, неустанно снимая жар своими прохладными руками. — Всё хорошо. Ты дома, и теперь всё хорошо!
Всё хорошо? Разве? Подняла глаза на отца и увидела, как неуверенно он касался мои спутанных волос. Грусть. Бесконечная грусть залегла в его глазах, и в этих эмоциях виновата только я. Как такое допустила? Как посмела усомниться в семье?
— Па-а-п, — прохрипела и заплакала. Тихо-тихо, словно дождик после ужасной бури, звучали мои слёзы. Большой палец отца вытер солёные дорожки, и я в очередной раз всхлипнула:
— Я так перед тобой виновата.
— Бьянка, мы не будем об этом…
— Я не поверила тебе, — настаивала на своём. — Не доверилась.
— Тише-е-е, — спокойный и уверенный голос отца отрезвил от самобичевания, и я не стала наступать на одни и те же грабли. На этот раз я прислушалась к тому, что он говорил:
— Мы больше не вернёмся к этому вопросу, слышишь меня? Всё. Точка. Мы забыли и перешагнули через это недоразумение.
Кивнула и, прикрыв глаза, вновь заплакала. На этот раз я плакала от осознания, что слышать и прислушиваться — два совершенно разных понятия, и я не понимала, как из слов отца вынести толк. Проще сказать, труднее сделать.
Как забыть? Как перешагнуть? Как, если стоило мне закрыть глаза, то видела гетерохромный взгляд и чёртову улыбку, а стоило открыть глаза, то стыд затмевал рассудок. Ну, как тут поставить точку?