- Значит, кто старое помянет - тому глаз вон?
- Ни в коем случае, нет, не так, - разгорячился гардеробщик. - Не в том моя мысль. Если вы не забудете окончательно и бесповоротно, мне, говоря попросту, придется наложить на себя руки. Вот о чем я могу внезапно подумать и чего следует опасаться.
- Это уже крайности, а их не надо, тем более в вашем положении, каким я его вижу. Вы примирившийся с действительностью человек, так я вас понимаю и трактую. У меня у самого крайностей столько, что порой напрашивается сравнение с критической массой, если не с чем-то похуже, пострашнее. Уже одно это - переживать разрыв с женой как странность... В ту пору я еще не предполагал подобных странностей и представить не мог, что разрыв неотвратим. Я был молод, полон сил, я бежал в этот клуб с огоньком, фактически попаленный страстями и дошедший до того, что не мог их обуздывать, иначе не скажешь.
Гардеробщик слушал Острецова и смотрел перед собой рассеянно, мучительно соображая, как бы ненавязчиво и с полной уместностью предварить очередное возлияние тонким высказыванием о загубленных некоторыми жизнях, о печальной массе раздавленных судеб и бедственно утраченных иллюзий.
- И вот теперь, - говорил будто в беспамятстве Острецов, - я хочу устроить так, как если бы можно вложить в сказанное мной какой-то другой смысл и если опять же ставить вопрос, то вроде как с другой стороны. Надеюсь, вы поймете меня и даже сумеете внятно ответить, как-то меня вразумить...
- Грустно тебе? - шепнул старик.
- Грустно и тяжко! - простонал наш герой.
- И горечь? - вглядывался гардеробщик в Острецова и мягко заполнял его до краев своим тщательным вниманием.
- Как не быть горечи... Но если разобраться, если как-то решить мою проблему...
- А ты выпей, я сейчас налью.
- Я спрашиваю: разве не состоятелен, не значим сам по себе тот внутренний мир моих ощущений и чувств и моей воли, с которым я предстал перед фактами и явлениями сложившихся здесь тогда обстоятельств? И вот я снова и снова спрашиваю: что есть человек сам по себе и что он перед лицом внешнего мира? Какова роль в его жизни личного начала, и как далеко простирается над этим началом власть того, что мы называем общественностью, социальными условиями, государством, а где-то, если уж на то пошло, и партийными догмами? Короче! Из чего складывается судьба человека - из проявлений его сущности или под давлением внешних обстоятельств?
Теперь гардеробщик выпучился на Острецова. Рачьей клешней выдвинулась откуда-то из полутьмы его рука, сжимавшая полный стакан. Выпили, чмокая. Гардеробщик пальцем указал на то обстоятельство, что рука собутыльника дрожала, когда тот подносил стакан к губам, но ничего по этому поводу не сказал, решив, по всей видимости, что глубина и сила охватившего Острецова волнения требуют от него уважительной паузы. Затем он произнес, покачивая седой головой:
- Ну, брат, ты и загнул, однако. Кто ж тебе на такие вопросы здесь ответит? Тебе, когда ты так загибаешь, с философии надо спрашивать, а нас тут сколько ни перебирай, что-нибудь действительно смыслящего философа не найдешь. Это я тебе говорю, хотя сам в подобных вопросах собаки не съел. Да и чушь ты это вбил себе в голову, - вдруг выкрикнул он пронзительно, - полную чепуху! Выбрось! Как у тебя с бабами?
- С бабами?
- С ядреными такими бабенками, что называется кобылицами, и с прочими, если не слишком разборчив и привередлив. Если, говорю я, человек правилен, ему всегда нужна баба, такая, знаешь, что бескомпромиссно идет на сожительство и не требует особой проницательности, чтобы разобраться в ее сути.
- Ну, бывают и они, эти, как вы их называете...
- Тебе нужна хорошая, смирная, положительная баба. Ее поставишь в стойло, она себе и стоит. И есть у меня одна на примете. Но это я зашел издалека, а если непосредственно коснуться предмета нашего разговора, то речь, собственно, о моей сестре, еще не старой женщине с хорошими манерами, приветливой и отзывчивой. Она здесь уборщицей, скоро заявится, и я вас познакомлю. Ей замуж давно пора, и очень хорошо, что вы друг другу подходите по всем статьям. Ты от нее слова лишнего не услышишь. Цикады в счастье живут, у них у всех жены безмолвны... Так сказал однажды, минуя это фойе, Сердцеведов и пояснил специально для меня, что просто повторил высказывание одно древнего греческого поэта. Вот и станешь ты такой цикадой. Чего еще желать? Ты готов?
Острецов окинул фойе задумчивым взором, и ему представилось, что толпится здесь опрятный, принаряженный, благоухающий народ, мужчины, умиляясь, скручивают губы в колечко, женщины, веселясь, обмахиваются разноцветными веерами и неуемно стрекочут, а цитирующий древнего грека драматург проскакивает петушком, может быть, фертом каким-то. О себе же он вообразил, будто отлепляется от одного берега громадной темной реки и прилепляется к другому, и так много раз, хотя времени проходит совсем не много, а река несется в царство мертвых, и мощь ее отнимает у него душу.
Сейчас в этом фойе тихо, пустынно. Гардеробщик жарко и с некоторой затхлостью зашипел:
- Да что ж за промедление... уговаривать надо?.. ты в уговорах нуждаешься?..
- Нет, не надо... почти или даже вовсе не нуждаюсь... Просто душу жалко, уносит ее река...
- Какая река?
- Река времени. Была живая душа, а осталось одно томление.
- Сойдешь и с томлением, - заключил гардеробщик, снова доставая бутылку. - По возрасту ты вполне еще подходящий для томления субъект. Моей сестрице другого и не надо, самое оно, и оба вы как безупречная пара башмаков, что называется сапог сапогу... Любви большой между вами не обещаю, люди вы все-таки уже, как ни крути, изношенные, но приятность отношений наверняка будет, гарантирую.
Острецов хотел, чтобы последнее слово осталось за ним.
- А если я, - сказал он, - как человек, простивший тебе зло, которое ты мне причинил, потребую, чтобы твоя сестра в дальнейшем шла узким путем и философствовала?
- Не скажу, что понял твое высказывание, врать не буду, но, думаю, со временем разберемся... - ответил гардеробщик после недолгого и, похоже, ничего в себе не содержавшего размышления и протянул своему новому другу полный до краев стакан.
И вот тут-то и не нашел Острецов, что ответить. Не за ним осталось последнее слово, и, осушая стакан, с детским недоумением, в некотором замешательстве смотрел он на дверь, ожидая появления уборщицы, своей будущей бабы.