***
Лет двадцать прошло, а Острецов, за эти фактически мимолетные годы не только не ставший героем какого-либо достойного внимания повествования, но даже словно бы утративший связь с начатой нами историей, так-таки и не постиг глубинной сути приключившегося с ним некогда злополучия. Ему как-то все не удавалось надежно вписаться в действительность и выбрать удобную позицию для того, чтобы впрямь осмыслить свое прошлое и особенно важнейшее из давних событий, то есть стрясшееся в клубе с его телом и умом. Если директор мог бы отделаться, глуповато усмехаясь, простейшим цитированием знаменитого вопроса: а был ли мальчик? - то он, Острецов, влача существование ни за что ни про что избитого субъекта, не мог так просто стушеваться за литературными ассоциациями и реминисценциями, хотя бы и классического толка. Избили, да, этот факт не подлежал сомнению, и неясно только, как он отразился на судьбе партии и отразился ли вообще, неизвестно, состоялась ли намечавшаяся некой партией встреча с парковой и близлежащей общественностью. А ведь Острецов, надо сказать, принялся страдать еще до того, как директор огласил, какому наказанию он подвергнется за свое несвоевременное появление. Уже со слов функционера Буйнякова начиная понимать, что сформировавшееся в сознании, если не в одном лишь воображении, каких-то вышестоящих господ мероприятие скорее всего будет сорвано не иначе как по его вине, он раскраснелся весь, стал невообразимо пунцов в потугах разъяснить директору парка свое положение, предупредить действия охранников попыткой заявить собственные претензии, вполне обоснованно зародившиеся на почве распущенности его жены. Толпившиеся среди прочих ежедневные посетители парка, по определению директора - пристойные, поспешно расступались, видя ужасающее неистовство обманутого супруга, и, перешептываясь, качали головами, наводя друг друга на мысль, что этот человек страшно болен и едва ли способен отвечать за свои поступки. Но для охранников все это было ничто; они вышибли мозги из головы бедняги Острецова, по крайней мере, самую добротную и перспективную их часть.
Шло время, летели годы, а Острецов всего лишь нелепо маялся в бесплодных потугах постижения. Где-то словно в промежутке между несостоявшимися для все того же Острецова повествованиями и нашей правдивой историей некий человек вытащил из кармана пиджака пистолет, аккуратно прицелился и выстрелил в жалобно подвывающего и вздумавшего петлять Буйнякова. Сразил функционера наповал. Валечка не вернулась к мужу после того незабываемого происшествия в клубе и, говорят, пошла по рукам, но это, скорее всего, мерзкие слухи, которые Острецов первый отметал со всей решительностью возмужавшего, достигшего зрелости и расцвета всевозможных мелких талантов человека. А понес ли Буйняков заслуженное наказание, или же просто пал этакой случайной жертвой? Между тем Острецов на своих скромных путях-дорожках изготовил значительное количество забавных, но, к сожалению, быстро разлеплявшихся статуэток, кое-что намалевал, устроил горы из толстенных ведомостей, собственноручно заполненных им в одной на редкость деловой конторе, о которой лишь гораздо позднее, уже после Острецова, заговорили как о мыльном пузыре. Или вот еще какое, говоря вообще, мифотворчество. Наш герой, не то растерявший многие свои качества и свойства, в том числе и достоинства, не то вовсе как-то странно, для людей, всегда готовых равняться на других, даже пугающе утративший идентичность с тем собой, каким был некогда, время от времени переживает запойно ощущение, будто после клуба и задворок, где ему наподдали (и едва ли не тотчас же заметно осунулся тогдашний парень), он долго и с нарочитой заторможенностью, как во сне, опускался с каких-то жуткого вида вершин в места совершенно обыкновенного, решительно ничем не примечательного обитания... А вспомнить, опускался ли изящным облачком, не катапультировался ли, или, может быть, по сумасшедшему летел сколько-то времени с некой горы на лыжах, вспомнить и разобраться не в состоянии... И т. д. Тем не менее, удалившись от дел, он, этот наш герой (герой мифа, возникшего неожиданно на бледноватом фоне?), вдруг засел на мемуары, предполагая не упустить в высшей степени интересный момент резкого скачка из молодости в старость и описать его в каком-нибудь затейливом духе. Он чувствовал, что всей душой стремится к изящной словесности. И вместе с тем ни дня не проходило без того, чтобы он не помечтал о случайной встрече с таинственно исчезнувшей из его жизни Валечкой.
У него ужасно болела и слабо работала голова, пока Валечка зыбко обрисовывала свое возможное появление, крупными мазками обозначала уход и вот так, призрачно болтаясь туда-сюда, устраивала бракоразводный процесс, после которого буквально растворилась в воздухе, если не удалилась спешно в края, где, по мнению некоторых, вполне можно достичь чудесного положения, ставящего человека вне времени. Острецов остался у разбитого корыта. Чтоб кому-то ответить за надругательство, совершившееся над ним на задворках, нет, таковых не нашлось; и даже искать не следует, уверяли юристы, обслуживающие интересы постоянно митингующих партий и директоров, с жаром взявшихся за дело благоустройства парков. По их словам, Острецов ненароком ушибся, столкнувшись с чем-то громадным. Сам он, этот Острецов, как уже говорилось, понять не мог, не в состоянии был усвоить и т. д., но постепенно у него сложилось убеждение, что тогда в клубе страшно переплелись некие общественные и его личные интересы и он-де до сих пор жалким образом ворочается в тесноте этого переплетения, не соображая толком, кто он и каков на самом деле.
Ушиб вынудил заново устраиваться в жизни; пришлось исполнить все или почти все, что взбрело на ум в сложившихся обстоятельствах, приложить все доступные усилия, - и получилось не так уж плохо. В начатых недавно мемуарах он хотел выразить некое умонастроение, обязывающее его то и дело сознавать, что, живя нынче лениво, сковано, на манер Обломова, с малым числом уличных прогулок и почти полным отсутствием выходов в свет, он прежде всего только и знает что тосковать о Валечке и мечтать о большой и светлой встрече с ней. Глядя в окно на дождь, на снег или на прохожих, он воображал, что его давняя жизнь с Валечкой была на редкость благополучной и не менее пристойной, чем парковая жизнь тамошних посетителей, которые столь простодушно изумлялись оборотистости директора, в мгновение ока организовавшего ожесточенное избиение на задворках, а затем умело спрятавшего концы в воду.
Взявшись за перо, Острецов несомненно сделал шаг вперед. Он хотел сказать миру, что понимает свою незначительность, но надеется поправить положение, если ему все же предоставят возможность сообразить все нюансы случившегося с ним некогда в клубе казуса. Чтобы больше не терять время даром, он, немножко снова располневший в эту пору своего последнего увядания и по-прежнему маловыразительный, вволю постарается сразу взять быка за рога. Он взметнется перед нарисованной продувными бестиями (юристами, с тех пор навсегда ставшими для него предметом несколько болезненного изумления) громадой таким образом, чтобы не только показать себя во всей красе, но и тщательно выпутаться из определенно сложившегося уже тогда неизъяснимого переплетения общественных и личных интересов. Если понадобится, он блеснет красноречием. Уже в первых строках он, словно усмехаясь - таинственно или скорбно, высказал предположение, что пуля, угодившая в Буйнякова, в действительности предназначалась ему. Едва это громкое по своей сути, но никакими аргументами не подкрепленное вступление получило огласку в не слишком-то знаменитом уголке мегаполиса, где обитал Острецов, как в квартире новоявленного мемуариста раздался телефонный звонок.