- Почему же тот человек не выстрелил еще раз? - осведомился чуждый и, может быть, содержавший даже некоторые нотки угрозы голос.
- Да там, полагаю, поднялась суматоха, и я первый предпочел бы унести ноги, случись мне угодить в этакую передрягу. Так что вышло преступление касательно Буйнякова, а я счастливо избежал, - разъяснил Острецов.
Задавший вопрос погрузился в размышления. В его уме, а Острецов не сомневался, что это глубокий, ясный и довольно страшный ум, наверняка прокручивались разные варианты дальнейшего развития сложившейся к настоящей минуте ситуации. Таинственный незнакомец, конечно же, свято верил, что ему достаточно дунуть на манер какого-нибудь бога ветров - и в городе установится угодный ему политический, экономический, финансовый и нравственный климат. И вот что он, судя по всему, подумал, выслушав недалекого и нерасторопного Острецова: а нужна ли теперь смерть этого Бог весть зачем взявшегося за перо человека? Острецовские мемуары, если они будут доведены до ума, получат, возможно, куда более широкую огласку, чем это обстояло до сих пор с нелепой острецовской жизнью, - найдутся люди, готовые на этот счет чрезвычайно и чрезмерно постараться. Кто знает, не сойдутся ли концы с концами, если протиснется со временем слух, что не кто иной, как сам Острецов, выстрелил, пальнул из смертоносной игрушки, желая убить себя, но попал в Буйнякова. Стало быть, острецовская жизнь уже сама собой подходит к своему логическому завершению. Как всячески достойный внимания гражданин, как потенциальный автор все новых и новых мемуаров, как вероятный посетитель донельзя усовершенствованных парков он уже мертв. Так нужны ли новые выстрелы и новые жертвы? Не пора ли сменить пластинку? С трепетным волнением неизвестный на другом конце провода ощутил, как в него проникает что-то твердое, непреклонное и выпрямляющее. Это был гуманизм. Острецов почувствовал. Он вытянулся в струнку, приветствуя удивительное преображение незнакомца, и кончиком языка нежно лизнул воцарившееся в телефонной трубке благородное молчание.
***
Острецов отправился к тетке праздновать день, который она по каким-то неясным причинам сочла знаменательным. Эта тетка - тетушка Глаша, если держаться достоверности, - всегда поступала и все делала, надо полагать, правильно и хорошо, однако эта сторона ее жизни практически неизвестна никому из сторонних наблюдателей, тогда как ее отношение к нашему герою для нас совершенно прозрачно, и его мы вполне можем описать как поразительное, странное и отчасти даже двусмысленное. Еще когда Острецов был крайне мал, она уже как будто лукавила и слегка колдовала над ним, все хмыкала, хитро косясь на него, а то и покачивала красивой своей головенкой в такт каким-то соображениям на его счет, затейливо при этом ухмыляясь. Когда Острецов вступил в возраст, у многих других обозначавшийся не только половым, но и умственным возмужанием, она принялась намекать, что оставит ему наследство, которым он будет немыслимо поражен и останется доволен до конца своих дней. Когда же пришел неотвратимый срок ей подумать о душе, она не придумала ничего лучше, чем с нажимом, как бы уже финально, погрузить племянника в безысходный мир фантазий и грез. И ей представлялось, что Острецов буквально утонул в этом мире и безвольно в нем барахтается. Но на самом деле было не так, ибо Острецов не придавал заявлениям старушки ни малейшего значения. Как только он попадал в поле ее зрения, она, с быстрым искусством исключив посторонних, а кое-кого и беспощадно вытолкав, пускалась в пространные рассказы о чудесах, благополучным и полновластным потребителем которых он сделается с той самой минуты, как завладеет придуманным и заготовленным ею для него наследством. Он побывает в недоступных простым смертным местах, посетит волшебные страны, познает женщин небывалой красоты...
Вот и сейчас, за праздничным столом, старушке не терпелось еще разок переговорить с племянником, столь послушным ее чарам и уже едва ли живущим в реальном мире. Острецов, досадуя на эту перспективу, давно ему известную и давно опостылевшую, и не понимая, что он, собственно, празднует, сидел, опустив голову, и нервно перебирал под столом пальцами. Скука его приобретала характер беспрерывного болезненного давления на мозг и на сердце, отдававшегося и в желудке. Устав крутить пальцы, он принялся все громче пристукивать в пол своими старенькими башмаками. Он хорошо закусил, был немного пьян, и в его голове копошились всякие легкие, несмотря на давление, мысли, в частности и о том, что хорошо бы остудить тетушку, вылив ей за шиворот ушат холодной воды. Вот уж визгу-то было бы! Но было достаточно и устроенной им под столом чечетки, уже и без слишком эксцентричных выходок кое-кто из присутствующих укрепился во мнении, что морщинистый и с некоторой приметностью оплывший малый сей выжил из ума. Однако с самого начала праздничного вечера завелся там господин, ничего не думавший о сумасшествии или смехотворности Острецова и то и дело бросавший на него какие-то особенные взгляды, как если бы принимал его за нечто значительное и даже, допускаем, воображал исключительной личностью. Наконец он утвердил локоть на столе и утопил подбородок в раскрытой ладони, после чего уже не спускал с Острецова темных немигающих глаз. В конечном счете и тот вдруг почувствовал на себе тяжесть пристального загадочного взгляда. Перестав стучать и резко вскинув голову, он обнаружил угрюмого, погруженного в некий сумрак человека с мерцанием зловещего огонька в широко раскрытых глазах; тотчас явилась догадка, что этот человек наблюдает за ним уже давно и ни разу при этом не моргнул. Испуг и любознательность подхватили мемуариста и вынесли в кухню, куда не мешкая ступил и таинственный человек, и там Острецов беспокойно, с наигранной разве что лихостью осведомился:
- Ну, и как у вас с логикой?
- С логикой все отлично, - отпарировал человек, все еще прикрываясь своей неизвестностью, а может быть, и не вполне здоровый.
Острецов, возбужденный и словно восторженный от ужаса, напирал: