Многие ли из вас способны на убийство, пусть даже ради собственного спасения? Все мы понимаем, что не сможем после этого спокойно спать. У меня же стоял выбор между сном беспокойным и сном вечным.
Одно я знал точно: если смогу вернуться отсюда живым — жизнь буду ценить ещё больше, и свою, и чужую. Только побывав на грани жизни и смерти, начинаешь понимать, насколько хрупка твоя жизнь. Только убивая, начинаешь понимать, насколько ценна жизнь человека.
Одни убивают ради самообороны, другие — из корыстных целей. Не знаю насчёт вторых, но первым потом точно живётся несладко.
«Смогу ли я после этого жить прежней жизнью?»
Хотя о чём это я? Мой дом теперь здесь. Прежней жизни уже не будет.
Прочно сцеплять ноги с землёй. Парировать удары. Попытаться предупредить атаку врага. Когда в руке гладиус, решают колющие удары. Не рубить голову соперника, а пронзать его горло насквозь. Прессовать щитом, прижимая оружие противника к его собственному телу, и не позволять надавить подобным образом на себя.
Забыть увиденные фильмы с красивыми боевыми стойками и ударами. Щит должен закрывать меня всегда. Не размахивать мечом попусту: каждый удар должен быть на поражение.
Пот стекал с меня даже не ручьём, а самым натуральным водопадом. Руки и ноги отваливались, а сердце колотилось так, будто хотело пробить рёбра. Самым глупым советом было «не волноваться». Я волновался уже сейчас, и даже страшно было подумать, какой невроз у меня будет завтра.
Но нервничать нельзя. Нервы вызывают скованность движений и тремор. Ни то, ни другое мне на пользу не пойдёт.
— У нас бутылка припрятана, — полушёпотом сказал Пётр. — Бандиту из соседнего блока тайком принесли родные, а мы у него её за сигареты выменяли, пришлось хорошенько поторговаться. Глотнёшь перед боем.
— Едва ли тут поможет один глоток, — выдавил я в ответ.
Мы потные сидели на полу, оперевшись о стену, и говорили с перерывами на одышку (моя, само собой, была куда сильнее).
— Как самочувствие хоть? — спросил Пётр после небольшой паузы.
— Как огурчик… маринованный.
Мой репетитор по выживанию посмеялся.
— Скажи спасибо, что Вернер не был бестиарием, — сказал он.
— Кем? — переспросил я.
— Бестиарием. Все гладиаторы делятся на мурмиллонов — это все мы, димахеров, эквитов, цестов и бестиариев. Последние — самые крепкие, сражаются с животными. Публика любит это дело. Сюда привозят различных животных со всего света, у них там целый зверинец. Дрался бы ты сейчас с бегемотами всякими да носорогами.
Я улыбнулся.
— Не думал, что здесь такая сложная система.
— Эта она со временем упростилась ещё. Мурмиллон — это гладиатор с гладиусом и щитом как у древних легионеров. Почти как у них. Всё-таки они претерпели изменения за многие века. Раньше мурмиллоны между собой не сражались, огромное количество разных типов гладиаторов сходились в боях друг с другом. В итоге система стала упрощаться, остались только самые востребованные публикой типы, и всё чаще в боях стали сходиться бойцы одного типа. Теперь мурмиллоны дерутся с мурмиллонами, димахеры с димахерами… ну и так далее. Хотя бывают и исключения иногда. Ходит слух, что стрелки скоро появятся. Так что будут ещё и дуэли у нас на арене. Короче, начитался я об истории гладиаторских боёв за время заточения.
— Где же все остальные, если мы все мирмиллионы? — спросил я.
— Мурмиллоны, — поправил меня Пётр. — В других блоках. В нашем только военнопленные мурмиллоны. В Риме всё по полочкам принято раскладывать. Ладно, — прервался он. — Не забивай голову. Тебе отдохнуть надо. Закончим на сегодня.
— Спасибо, Петь. Спасибо за всё.
Не совру, если скажу, что это была самая жуткая ночь в моей жизни. Руки тряслись уже сейчас. Я лежал на жёстких нарах и не мог подложить под голову ничего, кроме одежды. Всё, чего сейчас хотелось, — это провалиться в забвение и прийти в себя в отеле «Лирика» на мягкой кровати.
«Это ведь просто страшный сон…»
Мне так хотелось в это верить, что я себя почти в этом убедил. Но в глубине души прекрасно понимал: никакой это не сон.
Я стал думать о Снежане, которую никогда не увижу. О детях, которые у нас никогда не родятся. О местах, в которых никогда не побываю. О планах, которые никогда не воплотятся в жизнь.
Однажды оружие, которым сражались ещё древние римляне, пронзит мне сердце. Или живот. Или горло. Или что-нибудь ещё. И скорей всего, это произойдёт завтра. Точней, уже сегодня.
Мы не привыкли бояться смерти. Живём так, будто нам отведено по меньшей мере лет триста. Но если врач скажет вам, что у вас смертельная болезнь, которая убивает в течение десятилетий, но — будьте уверены — непременно убивает, то вы наверняка впадёте в депрессию. Часто ли вы думаете о том, что сегодня-завтра вас может сбить машина или что вам на голову упадёт кирпич из старого ветхого здания? А ведь это происходит, и нередко. В нашем мире нет ничего более простого, чем умереть от несчастного случая. Но мы не боимся, пока к виску не приставят дуло пистолета. Пока в результатах анализа крови мы не встретим слово «положительный».