— У вас есть масина?
— Нет.
— Заль. Без масины здесь трудно. У них были масины.
В эстонском языке нет шипящих букв, и, привыкая к их своеобразной русской речи, я слушал, как старушка подружилась со своими постояльцами. Каждый год она получала поздравительные открытки из Ленинграда, Таллина и Москвы. В этой глуши в жизни одинокой и больной женщины эти открытки вырастали до невероятных символов, и вот она шла по коридору и гадала вслух: надо ли понимать открытки еще и в том смысле, что их авторы могут приехать отдыхать этим летом или таких намеков в открытках не было? Она была по природе своей верным товарищем, и я, подумав, сказал, что комнату профессора да еще комнату художника и, уж конечно, комнату Таммов она сдать не может.
В пыльном коридоре на стене висела скрипка со сломанным смычком. Меня почему-то поразила эта огненная птица юга, залетевшая в северные края, и я спросил, кто на ней играл.
— Муж. Он так был моложе меня и умер пять годов назад, а мне семьдесят шесть — и живу.
Сказала она это не с обычной в таких случаях печалью, а с вызовом, с гордостью, с восхищением: семьдесят шесть — и еще живет!
Была в том коридорчике еще одна высокая дверь с бронзовой ручкой. Мне показалось, что она хочет отвлечь меня от той двери, и именно потому спросил:
— А вот эта?
Она, видимо, ждала этого вопроса и вспыхнула от удовольствия.
— О, там самая большая наша комната. Там зала.
Она подошла, погладила бронзовую ручку и перед тем, как открыть, сказала:
— Этот комнат освободится… Как бы это сказать по-русски… Не завтра, а так, потом, на тот, другой день…
— Послезавтра?
— О!
— Вы ее уже сдали?
— Нет, тут никто не живет, но завтра мой день рождения. Ко мне приедет гость из Таллина.
Хотя это было и не к месту, и рановато, я все же поздравил ее с днем рождения. Она не без кокетства приняла мои поздравления и наконец открыла. Комната быка на редкость чисто убрана. На маленьком столике царствовал большой букет гвоздик, в старинном подсвечнике стояли две огромные белые свечи — нигде, кроме Эстонии, я не встречал таких свечей. Высокие, чуть ли не полуметровые, на них тем же белым воском и красками были наложены какие-то таинственные фигуры, узоры, дубовые наросты, так что каждая такая свечка, кроме свечки, была еще и произведением искусства. Мы сели. Старушка взяла со стола коробок со спичками, долго перебирала их пальцами, мучительно раздумывая про себя: зажигать, не зажигать? Они были еще совсем свежие, с белыми фитилями. Она их, видимо, готовила сама долгими вечерами и, подумав, отложила спички. Налила из графина две рюмки розовой настойки и сказала:
— Закуски нет. Сегодня буду готовить. Я умеет очень хороший пирог. Приходите завтра. Я вас угостиль.
Меня начало разбирать любопытство, и я как-то неожиданно для себя спросил:
— Если не секрет, кого вы ждете из Таллина?
Она опустила глаза и сказала доверительным тоном, каким говорят только самым близким друзьям:
— Приедет мужчина. Друг юности. Я его ровно год не видаль.
— Что же он, каждый год приезжает на ваш день рождения?
— Вас это удивляйт?
— Нет, но, признаться, в наше время…
Старушка Густавсон гордо вскинула голову:
— От когда мне биль шестнадцать лет и до этого года он только четыре раза не праздноваль мой день рождения. Три раза биль война, четвертый раз у него биль арест. Несправедливый. Его скоро отпустиль.
Я слушал разные истории из ее жизни и все время оглядывался, потому что сама комната, или зала, как она ее называла, казалась мне очень странной и замысловатой. Пол был немного скошен, в глубине какое-то странное сооружение — не то комод, не то старинные сундуки, хотя ни на комод, ни на сундуки это не было похоже. По обеим сторонам этого сооружения высокие, до потолка, в глубоких складках гардины, и висят они свободно на какой-то натянутой проволоке… Да не домашняя ли это сцена?
— Вы любите театр?
При слово «театр» она как-то вздрогнула, и ее лицо тут же засветилось.
— О, как я по сцене скучаль… С десяти лет и до пять лет тому назад, пока ноги работали, я каждый вечер выходиль на сцену. Четыреста, как это по-русски сказать…
— Роли?
— О! Четыреста роли, и сто раз я есть режиссер.
— А муж?
— Муж сцену не выходиль. Он — музикально оформлений.
— Вы профессиональная актриса?
— Как вы сказаль — професси… ональ?.. Нет, я работала поле, коровы, швейная машинка. Но вечером мы шли свой маленький клуб тут, поселке. Я играль роль и каждый вечер приносиль домой цветы — о, как много цветов было моей жизни!..