Диплом Митя защищал в отсутствие руководителя: того срочно отправили в командировку в Штаты, и в МАТИ он уже не вернулся. Но Митю запомнил и девять лет назад предложил его в преемники себе.
— Мне уже шестьдесят. Надо, чтобы дело двигали молодые, а я должен успеть поработать, написать кое-что…
— Есть новые идеи? — вежливо спросило высокое официальное лицо, к которому Кутс пришел на прием.
— Да. Есть кое-что, — твердо сказал Кутс.
Он не собирался совсем уходить из «Орбиты», и если бы Архипов стал директором, он мог бы на первых порах помочь ему в качестве одного из замов. Все эти годы он следил за работой Архипова и знал, что тот мыслит талантливо и при этом деловит, молод.
— Вы не ошибетесь, если назначите его, — сказал он официальному лицу, которое продолжало оставаться непроницаемым.
Опытный Кутс понял, однако, что фамилия Архипова раздражения не вызвала, а им недовольны, но уговаривать не станут, — и на том спасибо.
Принимая назначение в «Орбиту», Дмитрий Федорович Архипов попросил о двух вещах: чтобы разрешили взять с собой Панченко и Брунштейна и назначили Льва Гавриловича, если он согласится, заместителем директора по науке. Вторая просьба, судя по всему, не понравилась: на Кутса были обижены.
— Хорошо. На первое время, — сказал хозяин кабинета и нажал кнопку справа на пульте.
Архипов увидел входящего в кабинет Кутса (оказывается, он был здесь!) и поразился его старости: погрузнел, поседел, неужели ему только шестьдесят? А выглядит старше.
Митя Архипов, которого Кутс знал студентом, изменился очень мало: все так же похож на спортсмена, тот же стриженый ежик темных волос над высоким лбом. Вот только лоб теперь прорезали морщины.
…В сущности, тогда в том огромном кабинете с широкими окнами, выходящими прямо в небо, Архипов сделал первый неверный шаг из всех последующих неверных шагов, которые в конце концов привели к тому, что теперь случилось.
Он не был истинным ученым, несмотря на степень, статьи, монографию. Ученый, считал он, это — судьба, характер, это на роду написано. Он не таков. «Вот Кутс — прирожденный теоретик, а я — практик. Разве Кутс растерялся бы сейчас, если бы ему предложили уйти? Да никогда. Плевал он на должности и на все, что с ними связано».
Именно эта независимость Кутса кого-то бесконечно раздражала. «На первое время, — сказали Архипову в ответ на его просьбу оставить Кутса в «Орбите». — На первое время». А Кутс до сих пор работает, и Дмитрий Федорович не представляет себе, как он мог бы с ним расстаться.
— Вы готовите резерв на заместителя по науке? — спрашивали его в Комитете.
— Льва Гавриловича когда провожать собираешься? — спрашивали в райкоме партии.
Что-то бесстыдное было в этих вопросах.
— Что тут бесстыдного? — удивлялся Первухин. — Это диалектика, элементарная логика жизни.
Любая сложная проблема представлялась Первухину элементарной. Это раздражало.
— Странно, почему так? — сказал как-то Игорь Михайлов. — Казалось бы, спокойный, невозмутимый мужик в роли секретаря парткома — что может быть лучше?
— Лучше, когда человек иногда нервничает, волнуется, даже горячится, — ответил Архипов. — Он тогда живой, понимаешь? А Первухин — мертвый, ему, как покойнику, все безразлично.
— Ну, не скажи, — возразил присутствующий при разговоре Зяма. — Ему не все безразлично. Я видел, как он с женой обои в магазине выбирал. Это, доложу я вам, была картина: сколько экспрессии, какой блеск в глазах!
…У Первухина, однако, всегда такой вид, будто он знает нечто такое, о чем другим, в том числе и директору, знать не положено. Долгое время Дмитрий Федорович, наблюдая эту странную манеру держать себя, в самом деле считал ее только манерой. Но потом понял: Первухин ничего не делает зря. Все ходы у него заранее рассчитаны и с кем-то несомненно сверены. Вот хоть эта история с Пучковым…
Ксения Георгиевна встает раньше всех. Пока закипает чайник, она стоит у окна кухни и смотрит на глухой серый брандмауэр и венчающие его колонны. Дом возвышается над переулком, и с его верхних этажей видно далеко, до самой Садово-Кудринской. Она это знает, потому что жила в этом доме еще тогда, когда площадь Восстания называлась Кудринской, а улица Воровского — Поварской. Всю жизнь жила в этом доме с тех пор, как приехала в Москву в двадцать третьем году.
Сначала поселилась у дальней родственницы. Та служила машинисткой в Народном комиссариате национальностей, в Трубниковском переулке. Туда же по ее протекции пришла работать и Ксения Георгиевна. Помогло знание языков: она знала немецкий и французский. Французский, впрочем, был не нужен, а немецкий пригодился. Ее взяли в сектор, который занимался созданием Немреспублики в Поволжье.