— Ага.
— А зачем тебе Светка? — удивилась Тоня.
— Да мне-то она век мой не нужна, — ответил отец.
— А зачем спрашиваешь?
— В общем, так, — Сергей Петрович вошел в кухню и внимательно посмотрел на дочь. — В обморок не падай. Заявление на вас с Алевтиной написала Светка.
— Старший мастер, понимаете? На нее и подозрение никогда бы не упало. Тут, что называется, воруй — не хочу.
Председатель месткома взмок от возбуждения, уже не стесняясь, вынул из кармана платок и несколько раз вытер лицо и лысину. Александр Николаевич Никитин, директор типографии, повертел заявление в руках и еще раз прочитал его.
— По-моему, ерунда какая-то, — сказал он. — При чем тут развелась с мужем или вот это: «живет с женатым человеком»?..
— Ну, уж это бабьи бредни, — согласился председатель месткома. Он и сам чувствовал: про мужиков — лишнее.
— Ничего не лишнее, я это сама ей посоветовала, — не сдержалась жена, когда он вечером за чаем рассказывал про разговор с директором.
— Как это сама?!
— Ты только не волнуйся, Сеня, — залопотала жена, расстегивая верхнюю пуговицу рубашки на апоплексически вздувшейся шее мужа. — Не волнуйся, я не хотела тебе говорить, но уж, видишь, проговорилась. Заявление написала Света Подгорная. Света, Света, успокойся, я тут ни при чем.
У Семена Адольфовича Волосатова, председателя местного комитета типографии и мужа нормировщицы планового отдела Евгении Борисовны Волосатовой, началась обычная в их супружеской жизни истерика. Он орал так, что соседям было тошно.
— Ты что? Зарезать меня вздумала? — кричал он. — Зарезать?
— Но почему же зарезать? — бормотала Евгения Борисовна, на всякий случай отодвигая от мужа ножи, вилки и чашки.
— Да потому, что новый Никитин (он сказал: «новый Никитин» вместо «новый директор») меня выгонит, когда узнает.
— Что он узнает? Что он узнает? — бормотала Евгения Борисовна. — Успокойся!
— Узнает, что у меня жена — дура! — взревел Семен Адольфович.
— Успокойся, Сеня, — все той же скороговоркой говорила жена. — За это не выгоняют.
Накричавшись, Семен Адольфович вдруг сказал кротким голосом:
— Налей мне чайку покрепче.
— Может, с коньячком? — обрадовалась Евгения Борисовна.
— Можно и с коньячком, — разрешил Волосатов.
Выяснилось: заявление написала Подгорная, идейно вдохновленная Евгенией Борисовной. Разговорились в типографской столовой.
— А что твоей напарницы никогда здесь не видно? — спросила Евгения Борисовна.
— Да они с Алевтиной в цехе полдничают.
— Небось икоркой закусывают…
— Да кто их знает.
Вот так, слово за слово. И конечно, разговор зашел о тряпках.
— О каких тряпках? — не понял Семен Адольфович.
— Ну, о туалетах Тонькиных! — рассердилась Евгения Борисовна.
— Дались тебе ее туалеты! — воскликнул Волосатов. — Может, у нее хахаль есть, может, ее хахаль одевает?
— Хахаль?! — в ужасе отпрянула Евгения Борисовна. — Какой же хахаль нынче одевает? Ежу понятно, что так одеваться, как Завьялова, можно только с нетрудовых доходов.
— Ну допустим, — согласился Волосатов. — Дальше-то что было?
— А дальше было то, что ты знаешь. Дальше было заявление.
— То есть вранье?
— Почему вранье? — обиделась Евгения Борисовна. — Света готова все подтвердить.
— Что она может подтвердить, дурья твоя башка? — застонал Волосатов. — Что?
Он уже понял, что никакого Дела здесь нет, мыльный пузырь, а не Дело.
— Книги-то, книги видел кто-нибудь, как выносили?
— А пусть потом доказывают, что не видели, — сказала Евгения Борисовна, поджав губы.
Сестра много раз предлагала Виктору переехать к ней в Редкино.
— Что тебе там по общежитиям мотаться? — говорила она, страдая за него. — Тридцать два года парню — ни кола ни двора. У нас такой перспективный завод, через три года будешь с квартирой.
— Да ладно, — отшучивался Виктор. — У нас тоже очень перспективная типография, напротив «Голубой Дунай».
— Что еще за Дунай? Все шуточки твои, когда за ум-то возьмешься?
Виктор гораздо чаще приезжал бы к сестре, если бы не эти занудные разговоры. В конце концов каждый живет со своей перспективой. Кто как ее понимает. Он, допустим, работает в типографии за это самое «Здравствуй!», о котором говорится в эстонской повести. Ведь ничего, кроме «Здравствуй» по утрам его не связывает с Антониной. И никакого обещания в обращенном к нему слове нет. Просто «здравствуй» — и все. Но, может, это не так уж мало? Может, не такой уж он дурак, как самому иногда кажется?