— Вернется отец-то? — спрашивала у Сонечки и радовалась, когда та кивала в ответ.
Чет или нечет загадывала, увидев воробьев, купающихся в луже, и торопливо пересчитывала, пока не улетели. По вечерам приходила Клавдия, гадала на картах. Каждый раз выходило разное: то дальняя дорога, то близкое свидание, да еще в казенном доме.
— Казенный дом — это, может, госпиталь, — объясняла Клавдия.
— Что че такое че ты говоришь! — восклицала Серафима. — Страх-то какой!
Но самое страшное наступило потом. В поселок пришли немцы. Оказалось, как длинен день до вечера, как нескончаема ночь до утра! Каждую секунду боялась: придут — убьют детей. Или ее убьют у них на глазах, а они, бедные, испугаются, станут кричать, и их тоже убьют. От страха тупело в голове: это снится или правда?
Когда муж вернулся и спрашивал, как же при немцах-то жили, — ничего не могла рассказать. Как расскажешь страх? Постоянный страх за четверых детей, чтобы не убили, чтобы не заболели от лепешек из картофельной шелухи, чтобы не умерли с голоду, когда и шелухи не осталось.
— Да будет тебе! — говорила она мужу. — Зачем спрашивать? Живы, и слава богу, и хорошо.
На самом деле было нехорошо. Все живы, все дома, а нехорошо. Муж какой-то чужой стал, пил. Раньше пил только по праздникам, а теперь каждый день. Пьяный был неспокойный, хвастался много и зло, ругался такими словами, которые раньше дома себе не позволял.
— Тише ты! — говорила Серафима. — Не стыдно?
Он опять работал на станции и уже оттуда приходил пьяный. Делать по дому ничего не хотел.
— Отделался! — говорил Серафиме в ответ на ее упреки. — Пусть теперь Толька делает!
Толе было десять лет. Что он мог, худенький, все еще всегда голодный! Главная еда — картошка, по праздникам — картошка со шматком сала. Сначала варили, потом обжаривали с этим шматком. Сало, завернутое в тряпицу, висело в сенях под потолком — от мышей.
Однажды, вернувшись вечером от Клавдии (шила у нее платье для Саши), увидела: на столе у чадящей керосиновой лампы пустая бутылка и тряпица из-под сала.
— Где батька? — спросила у детей.
Они лежали на печке.
— С дядей Костей ушел. Они сначала выпили, потом ушли.
Дядя Костя приходился Серафиме двоюродным братом. Что-то задохнулось в груди. Подумать только, закуску нашел! Детей кормить нечем, а он из последнего сала закуску устроил.
Ночью шепотом, чтобы не разбудить Сашу, спавшую в боковушке, Серафима Семеновна спрашивала мужа, плача:
— Как дальше-то думаешь? Ведь от детей стыдно. Ты не самостоятельный стал, не самостоятельный…
В ответ услышала невообразимое:
— У меня на фронте знаешь какая была? Она в Краснодаре живет. Я еще, может, и уеду к ней.
Надо было сказать: уезжай! Уезжай сейчас же! Вместо этого зарыдала громко, забыв про Сашу, про все на свете.
Вот оно как. У него там, оказывается, вот что было, когда она тут в страхе вечном оберегала детей, мучилась, загадывала про него чет или нечет, жив или не жив…
От слез становилось не легче — хуже. Умереть хочу, подумала она, пропади пропадом моя жизнь! Он вдруг резко повернул ее к себе, кровать заскрипела. Не открывая плачущих глаз, Серафима затихла, кусая соленые от слез губы.
Девочка родилась со сморщенным тельцем, ручки — ниточки, ножки тоже тонкие, с большими ступнями.
— Прямо уродец, сроду таких не рожала, — счастливо улыбаясь, говорила Серафима Саше, которая пришла под окно палаты.
Саше на днях должно было исполниться шестнадцать. Высокая — в мать, темноволосая — в отца, она стояла под окном, улыбаясь снисходительно, слушая вполуха. То, что мать придумала рожать на старости лет, казалось Саше не то стыдным, не то смешным.
— А назовем-то как? — заискивающе спросила Серафима.
Саша пожала плечами.
— Уж как отец захочет, — усмехнулась она.
Мать поняла.
— Пьет? — спросила.
— А чего же ему не пить? На радостях-то? — зло ответила Саша, но, увидев материно потемневшее лицо, смягчилась. Прощаясь, сказала: — Мы тебя ждем, мам.
Серафима Семеновна вышла из родильного отделения поселковой больницы худая, постаревшая, только глаза сияли, а в лице ни кровинки, будто всю себя перекачала в дитя, в девочку со сморщенным личиком. Как ждала ее, надеялась, что наконец-то все наладится! Алексей бросит пить, будет снова любить дом, детей, ее. А про ту женщину в Краснодаре — ну, чего не бывает в жизни! — надо забыть…
У крыльца больницы ее ждали дети: Саша, Катя, Толя, Соня.
— А батька в Краснодар уехал! — крикнул Толя, не выдержав, хоть Саша велела до дому ничего матери не рассказывать.