— А какая книга, написанная в России, по-твоему, лучшая? — сам не зная на что рассчитывая, спросил я.
— Не знаю.
Библия, наверное.
Говорят, ее обязательно нужно прочитать, и я ее когда-нибудь прочитаю. — Оказалось, что у меня довольно крепкая нервная система; в ответ на эти слова девушки я даже не вздохнул.
Не ждал же я, что она скажет: «Хождение по мукам» или «Московская сага».
— Вы не думайте, я люблю читать, — сказала девушка, и мне показалось, что я заставил ее оправдываться. — Читаешь книжки и понимаешь — какой мир и какими людей создал Бог.
Насчет Бога, она явно сымпровизировала, и в ответ на ее импровизацию я промолчал.
Мне не хотелось говорить о том, что, если бы Бог создавал людей не по своему подобию, а по подобию, скажем, героев Джека Лондона, мир был иным.
Впрочем, о том, кто такой Джек Лондон, она вряд ли знала больше, чем о том — кто такой Бог…
…Хотя, пожалуй, о том, кто такой Бог — вообще никто не знает.
А наш персональный разговор с этой девушкой о Боге в этот момент даже не планировался, хотя уже намечался.
Как разговор и еще об очень многом.
Правда, ни она, ни я об этом пока не догадывались…
— …Ну, ладно, — сказала девушка, и было непонятно: примирилась она со своим обманом или с моей правдой. — Спросите меня еще о чем-нибудь.
— Как тебя зовут? — я выбрал самый простой и в то же время самый назревший вопрос.
— Злата.
Только не говорите мне, что это имя мне очень идет.
— Это имя тебе действительно очень идет; но я не скажу тебе об этом, если тебе это неприятно.
— Приятно, но просто все на свете так говорят.
— А разве ты уже познакомилась со всеми на свете?
— Так говорят все, кого я встречала.
— Значит все, кого ты встречала, говорили тебе приятные слова. — Я с самоуверенностью старого дурака вел ее по разговору.
И вот тут-то Злата меня поймала:
— Да.
Хотя в каждом человеке обязательно есть что-то хорошее. Только почему-то я не хочу, чтобы вы — оказались таким, как все.
А потом она поймала меня еще раз:
— Впрочем, вы не ширпотреб. — Этими словами она продемонстрировала мне, что мои предыдущие слова не пропадали втуне.
Хотя мне захотелось уточнить
— А что такое, по-твоему, ширпотреб?
— Может — вы мне сами объясните? — ответила она мне вопросом на вопрос; и получилось так, что на свой вопрос мне пришлось отвечать самому:
— В настоящем искусстве обязательно должно быть что-то непонятное.
Что-то, до чего люди должны дорастать.
А потом оценить то, что в них изменилось.
Ширпотреб — это то, в чем нет ничего непонятного.
— Значит, я была права.
Главное — мне дорасти до вас.
— Нет, девочка.
Главное — тебе перерасти меня.
— Мне уже интересно с вами, — девушка смотрела мне прямо в глаза.
Будь я цветком, от этих слов красавицы я расцвел бы, не дожидаясь весны, хотя, вообще-то, она была временами странной.
Во всяком случае, в словах: то скажет, что хочет прочитать Библию, то — что в каждом человеке есть что-то хорошее…
…Мы помолчали секунд восемь.
Для меня — мало, для нее, как оказалось, — много.
И она перебила наше молчание:
— Сколько вам лет?
— Для разумной жизни я слишком молодой, а для молоденьких девушек — я уже старый.
— Да какой же вы старый? — в ее голосе прозвучала не порожденка цивилизации — лесть, а куда более древнее чувство — удивление.
И это было самой большой лестью для меня:
— Дело в том, девочка, что у любого возраста есть и своя молодость, и своя старость.
— Я сейчас угадаю — сколько вам лет? — сказала она, но игра в угадайку не входила в мои планы; и я остановил поток мысли моей новой знакомой:
— Не гадай.
Мне — пятьдесят пять, — Я не собирался ее удивлять; просто мне действительно не хотелось, чтобы девочка ломала голову.
Тем более что в датах всегда есть что-то непонятное для меня.
Я, например, до сих пор не знаю — какая дата важнее: рождения или смерти?
— Пятьдесят пять?! — Девушка была явно потрясена свалившейся на нее цифрой:
— Это — когда же мне столько будет?!! — В этом вопросе знак вопроса явно был окружен восклицаниями — словно речь шла не о пятидесяти пяти годах, а о пятидесяти пяти веках.
И я вернул девушку в нынешнее столетие.
В эру, которая называется новой:
— Когда — уверенность в том, что приобрел жизненный опыт, окажется в прошлом, а попытки формировать взгляды на жизнь — все еще в будущем.