— Или, может, сделать по-другому? Растерять половину этой твоей «коллекции», чтобы у тебя поскорее кончился материал и ты вернулся к нам?
Влад покраснел.
— Не стоит. Я и так когда-нибудь к вам вернусь.
Эдгар передал ему билет уже на следующий день. Влад распрощался с тётушкой Улех, которая обещала хранить его пожитки до тех пор, пока их не заберёт Эдгар. Влад хотел бы захватить с собой мотоцикл, но тот был почти такой же большой, как самолёт. Моррис пообещал сохранить его до следующего владова визита, но Влад настоял на том, чтобы вернуть чёрный агрегат туда же, где его нашли. Моррису пришлось согласиться. Влад скрутил только колпачок ниппеля — сверкающий, как капля ртути — и добавил его к коллекции. Волонтёры устроили ему роскошные проводы с демонстрациями фотографий жирафов, которых Влад так и не успел посмотреть. С томительной, тянущей жаждой действия он улетал на родину.
Казалось, будто лица Сава, Юльки, прочих его знакомых замела в его голове песчаная буря. Они вспоминались в общих чертах, но в частностях распадались на многие ничего не значащие детали. Они не двигались — лежали под слоем песка, как будто уже отжили своё, остались неотъемлемой частью его прошлого, медленно, безвозвратно уходящие всё глубже в его дырявую память.
Но Влад знал, что ещё рано. Им ещё предстоит встретится и сделать вместе кое-что важное.
В Москве снег, а в Питере, оказывается, уже всё растаяло. За какой-то месяц! Вот уж и правда, как будто вернулся если не годы — то сезоны спустя. Ливнёвки блестели на Влада хищными влажными зубами. Он обнаружил, что забыл пальто у тётушки Улех и пришёл в ужас: как можно так беспечно отнестись к своему лучшему и самому верному компаньону (под словами «самый верный» Влад понимал, что сам он никогда с ним не расставался — до сего момента)? Придётся звонить Эдгару и просить не выкидывать и не сжигать пальто — оно, кстати, из вяленой шерсти и следовательно должно отлично гореть, — а выслать его следом за коллекцией. Шлёпая по бокам рукавами водолазки, бегом добежал до такси. Ключи от квартиры, к счастью, нашлись в бумажнике, а бумажник в кармане, впрочем, Валад в бытность свою фаталистом готовился найти на своём чердаке совсем других людей. Он же не имеет никаких прав. И наивно полагать, что и Юля и Савелий всё так же пристрастны к его небольшому хобби. Если их лица почти вытерлись у него из памяти, то нужно быть готовым к тому, что о нём, Владе, больше никто не помнит. Вселенское равновесие — такая штука, оно всегда торжествует, если не рано, то поздно. Интересно, как сейчас поживает подвал на Грибоедова?..
Он назвал водителю адрес дома с мансардой. Так и сказал: «последний этаж, мансарда. Подъезд один». Водитель на него не взглянул, будто каждый день возит людей на мансарды. Машина тронулась.
Дома оказалось тихо и пусто. Всё так, как он оставил перед отъездом, наверное, сюда не заходила даже Юля. «Пусто» в плане идей и в сравнении с тем временем, когда воздух трещал и скрипел между пальцами от насыщенности творческими течениями. Предстояло всё это заново наполнить. По углам и стенам — ошмётки бунтарских мыслей, алканья чего-то, что зажжет внутри новый огонь: всё это и увело его когда-то прочь, на чужие земли. На письменном столе две немытые кружки с заплесневелой горечью на дне. Кажется, появилось немного больше соседей: пока он поднимался на лифте, проплывающие этажи шептались друг с другом на незнакомом наречии. Где-то на одной дрожащей высокой ноте плакал ребёнок. Где-то разговаривали мужчина и женщина, и Влад не мог понять, телевизор ли это, или живые люди. Он поймал себя на мысли, что африканские дети плачут так, будто смеются: и их плачь мог на самом деле в следующий миг обернуться смехом. Вся смена эмоций происходила будто бы без постороннего вмешательства: отбился такой малыш от стаи других ребятишек, сел на землю и заплакал. На макушку ему приземлилась бабочка, или, может, проехал кто-то на старом скрипучем велосипеде, и вот уже плачь сменяется смехом, а малыш, засунув в рот сразу оба кулачка, идёт искать себе новое занятие. Здесь дети, кажется, могут плакать вечно. Они рождены, чтобы плакать и умереть, захлебнувшись от слёз.
Влад досасывал свою безвкусную мысль, уже поворачивая в замке ключ. Голые манекены приветствовали его безмолвным стоянием, оно не стало сколь-нибудь более или менее выразительным, когда Влад пошаркал подошвой кед о коврик.
«Обиделись на меня, мои куколки?» — собирался сказать им Влад — «Знали бы вы, где я был! Там такое! Там всё двигается и шумит; а тишиной там называются самые шумные дни в этих стенах», но получилось нечто вроде — «Обимгхммгхм…»