Целовать! — Влад запускал в отросшую шевелюру пальцы. — О чём он только думает!
— Это плечи не для каждого, понимаешь? — говорил он, дирижируя карандашом. — Как пальцы на ногах.
— А попка? — насторожился Сав. — И как же грудь? Их бы тоже надо как-нибудь… ээ… подчеркнуть.
— Про это вообще позабудь, — строго отвечал Влад. — Таких частей тела нет в женщине. Максимум — плечи. И тех тебе не достанется, развешивай слюну где-нибудь в другом месте. Только созерцание.
— Ты жесток, — сокрушался Зарубин. — И зачем я с тобой вожусь? Дай тебе волю, ты оденешь планету в паранджу!
— Паранджа — это ужасно, — отвечал Влад.
Когда молодой закройщик поведал Саву о тайных смыслах вещей, которые выходят из-под его рук (вечно с этими скрытыми смыслами беда: для тебя они очевидны, а другие недоумённо качают головами), тот пришёл в ужас:
— Можешь назвать меня сентиментальным, дружище, но я в упор не вижу здесь всей этой ерунды.
— А что же тогда видишь?
Сав помялся.
— Ты не обидишься?
— Я хоть когда-нибудь на кого-нибудь обижался?
Это правда. Иногда Влад думал: «наверное, я родился ущёрбным. Людские судьбы идут потрясающими изломами из-за этого чувства, в конце концов, низвергаются империи из-за обиды на ближнего своего, брат идёт войной на брата из-за эгоистичного бунта чувств, а я даже не имею о нём понятия». Наверное, дело в том, что он ни на кого не возлагал ожиданий, которые можно было не оправдать.
Сав бы сказал: «Больше тебе, приятель, нужно общаться с людьми. Давай устроим пару зажигательных вечеринок, да переставим тебя из угла в центр зала. Ещё на стульчик поставим. Расскажешь всем о своей работе, покажешь эскизы… в конце концов, появится у тебя девчонка, и нас уже двое будет болтать у тебя над ушами о всяких пустяках. Появятся друзья… это уже, правда, будет хор, знаю, тебе такое вряд ли понравится. Но за всё приходится платить, в том числе и за простые человеческие чувства. Вот тогда оглянуться не успеешь, как с кем-нибудь посрёшься из-за сущей мелочи».
Пока Влад развивал в уме монолог воображаемого Савелия, Сав настоящий исчез из поля зрения, а потом появился, волоча за собой двух манекенов. Если бы у них были волосы, он бы без зазрения совести тащил их за волосы. Поставил по очереди перед Владом сначала одного, потом второго.
— Агрессию и боль! — провозгласил он. — Душа болит, когда думаешь о женщинах, которым придётся это носить.
Влад продолжал разговор с воображаемым Савом. Тот говорил: «Ты как будто пытаешься нащупать слабину в том, что выстроили на данный момент люди».
«Конечно», — отвечал Влад. — На мой взгляд, это никуда не годится.
Сав продолжал:
«Мода, конечно, не самая важная область в этой системе, но, без сомнения, одна из тех, что всегда на виду. Люди не выходят на улицу без одежды. Но если сравнивать человеческую цивилизацию с колосом, то мода будет рюшечками на его шлеме, украшательствами доспеха и затейливой гардой меча. Ты берёшь в руки молоток и пытаешься всё это отколупать, тогда как правильнее было бы бить в самое сердце».
Настоящий Сав, конечно, вряд ли бы выдавал такие телеги. Но Влад полагал, что верно воссоздал в голове психотип друга. Может, не его лексикон стоял за этими монологами, но точно схожие мысли. Савелий его жалел, совершенно точно. И искренне пытался понять. Так же, как отец — не дневная его маска с вечно искажённым, будто бы гипсовым лицом, а ночная, разумная в своём лунатичном безумстве. И Сав в его голове превращался в отца, покоящегося на троне подушки, отца, чьи железные (и схваченные в нескольких местах железными скобами) кости размягчались ночью и превращались в хрящи.
«Не молоток», — возражал Влад. — «Я его и в руках-то держать не умею… вот ты, папа умеешь, а я — нет. Я беру кисточки, краски, верёвочную лестницу. Спускаюсь сверху вниз и разрисовываю этот колос так, как угодно мне. Нужно вытащить всё, что гниёт в его голове, на свет божий, и аккуратно нанести на самое видное место».
«На мой взгляд, там нет ничего, кроме птичьего помёта», — фыркнул отец-Сав. Сейчас несколько больше Савелий, чем отец.
Нельзя сказать, что Зарубин не понимал Влада. Конечно, зачастую друзьями становятся люди с разными взглядами на вещи, чтобы обоюдным зрением шире объять мир, чтобы было, о чём поговорить и о чём поспорить, но Сав искренне пытался принять, чем же живёт Влад, ежедневно он препарировал его честолюбие, чтобы сделать для себя поступки и добровольное затворничество Влада более внятным. Когда нужно, служил стенкой для друга, послушно отбивая его идеи ему же в руки. Когда нужно — уходил и оставлял в покое, или просто тихонько сидел перед телевизором, грызя семечки, швыряя в экран кожурки, поглядывая с удовольствием, как летает над листом бумаги карандаш или строчит швейная машинка. Если бы не ежедневная, и, надо думать, достаточно трудоёмкая работа Савелия над собой, Влад не вынес бы его, как многих других людей.