Хоть я и привык к выходкам нашего семейства, но это шоу привело в замешательство даже меня. Отец для пущего театрального эффекта распростер руки. Метрдотель инстинктивно протянул было руку, чтобы прикрыть ею обнаженный член, но тут же отдернул назад, как укушенный — рассудительность возобладала над импульсом. Перед ним стояла неразрешимая задача — как прикрыть оскорбляющий общественную мораль член, не касаясь его. Отец, похоже, уловил замешательство в глазах метрдотеля и торжествовал еще больше. Его праведный гнев сменился извращенным ликованием. Отец-основатель превратился в мальчишку-анархиста. Ехидно скалясь, он опустил руки на бедра, бросая вызов поборникам морали.
Опомнившийся официант схватил со своей руки салфетку и осторожно прикрыл серое фланелевое белье отца. Наконец, через несколько мгновений, которые длились вечность, им удалось вывести отца из зала.
— Я просто хотел стать современным, — оправдывался перед ними отец. — Хотел всего лишь удовлетворить любопытство моих близких. Доставить удовольствие своей семье, какая мелочь в мои-то годы…
Я сижу, пялюсь на Брук, она на меня, на лице у нее какая-то изможденная печаль, пытаюсь сделать вид, что меня нет в этом зале, что это не мой отец тряс перед аудиторией в сорок-пятьдесят человек своим старческим членом, и что вся эта публика не смотрит на нас в молчании, как на порождения ада, и что Даг не был свидетелем крайнего унижения нашей семьи, и что мне перед ним не придется теперь испытывать стыд за себя и своих близких.
А еще я думаю, что, если бы мне предложили пройти через все это еще раз, но взамен вернули бы Филомену, счастливую и верную, прошел бы я или нет?
— Я думала, что это очень милая история, — прервала молчание мама.
Конечно, прошел бы.
— Это была замечательная история, мам, — сказала Брук, гладя ее по сухой веснушчатой руке. — Нам всем, может, за исключением папы, очень понравилась твоя история. Коннор, сходил бы ты за ним.
— Нет, дорогая, я сперва в паспортный стол — сменю имя и фамилию.
— Я схожу за ним, — отозвался Даг, услужливая сука.
— Ладно, уже иду, — говорю я.
— Он раньше так никогда не делал, — грустно заключила мама.
Еще о вине
Кому: Фрэнку Приалу.
«Я думаю, на следующий год лучшим аперитивом будет цианистый калий».
Там, где-то там
Вернувшись домой, я плюхнулся на диван и стал смотреть американский футбол — для меня это как анальгетик. Иностранцам кажется, что этот комок тел передвигается в полном хаосе, но на самом деле в игре есть строгий порядок, к тому же комментаторы всегда объясняют происходящее. Хотя в моей жизни не так уж все и хорошо, приятно видеть каких-то других парней, которые пробиваются сквозь строй противников к своей цели. Но все равно наваливается какая-то сдавливающая горло тоска. Вдруг я понимаю, что шерстяное покрывало дивана пахнет Филоменой — ее сладкими мыльцами и кремами. Я чувствую и другие, более интимные запахи и понимаю, что носом я уткнулся именно в то место, где она в последний раз сидела и читала «Дикие пальмы» Фолкнера, время от времени выходя из своего изумительного транса для того, чтобы спросить, что значит то или иное слово…
И снова мои глаза наполнились слезами. После как минимум двенадцати бесслезных лет жизни я превратился просто в артезианскую скважину.
Носом в подушку, я ожесточенно пытался мастурбировать, как вдруг услышал, что в спальне звонит телефон Фил. С расстегнутыми штанами и членом в руке — сын своего отца — я направляюсь в спальню, чтобы послушать сообщение в надежде получить хоть какую-нибудь зацепку, но слышу только щелчки, сигналы и звук прокручиваемой пленки. В разочаровании я возвращаюсь на диван, но снова вскакиваю и бегу к телефону — это она проверяет свои сообщения! Хватаю трубку:
— Фил, привет, это ты? Не бросай трубку. Поговори со мной. Ради бога! Где ты?
— Привет, Коннор, — произносит она тяжело, как говорят с пациентом, который еще не знает о своем смертельном диагнозе. — Я думала, что ты с родителями.
— Я был с ними.
— Как они?
— Не обошлось без глупой истории… Пожалуйста, вернись домой. — Ответа не последовало. — Где ты?
— Я… какая разница.
— Хорошо, тогда с кем ты? Мне просто очень плохо… как подумаю, что ты трахаешься с кем-то…
— Коннор, не надо. Речь идет только о тебе и обо мне. Это больше никого не касается.
— Но почему я тогда думаю, что ты продалась за большие деньги?