Салон еще не закончил свой бурный сезон, когда из Экс-ан-Прованса пришла скорбная весть: там 22 октября тихо угас Поль Сезанн. Амедео болезненно воспринял это известие, а вместе с тем оно дало толчок его напряженным раздумьям о формальных сторонах живописи знаменитого художника и об особенностях его красочной палитры. Но только на следующий год, увидев выставку семидесяти девяти акварелей Сезанна в галерее братьев Бернхейм, он по-настоящему заинтересуется этой проблемой. Теперь же Амедео, еще не нащупав собственного пути, пытается вникнуть в эстетические принципы разнообразных художественных течений, смущающих покой парижан. Для себя же он решил сочетать традицию с тем духом обновления, что готовит революционный переворот в искусстве начала века. Но пока необходимо набраться опыта, поближе познакомиться с новыми техниками, перебарывать самого себя, не упрощая своих задач и самому не опрощаясь. Найти способ выпестовать собственный стиль, согласный как с культурными навыками прошлого, так и с нынешними эстетическими идеалами.
В ожидании денег от Евгении Амедео был вынужден съехать из «Отель-де-ла-Мадлен» в маленький семейный пансион в квартале Пор-Рояль-Обсерватуар, который содержали супруги Молле. Глава семейства днем работал в издательстве и вдобавок еще музицировал, например вечерами наигрывал вальсы, чтобы развлечь своих клиентов. Дух порядка и мирная семейная обстановка сначала очень пришлись по вкусу Модильяни. Но уже вскоре молодому человеку стало там тесно и душно, он ощутил, что отдаляется от артистической жизни, где ему еще предстояло утвердиться, и от новых друзей. А потому он последовал совету Пикассо и стал подыскивать себе жилье на Монмартре, или, как его называли парижане, на Холмике; там он вскоре присмотрел маленькую мастерскую в Маки.
Изначально Маки был большим пустырем на месте бывших гипсовых разработок, застроенным бараками, сколоченными из всякого хлама, да покосившимися лачугами; этот пустырь тянулся от Мулен-де-ла-Галетт до улицы Коленкура (теперь там проспект Жюно) и вдоль замка Туманов до площади Константен-Пекёр. После Всемирной выставки 1900 года этот нищенский квартал принялись постепенно сносить, чтобы выстроить дома с четными номерами для улицы Коленкура, но пока там во множестве ютились маргиналы с малость криминальным душком, торговцы старьем и разной мелочевкой, изготовители гипсовых отливок, бедные художники, и все это смахивало скорее на скопище тряпичников, нежели на вольных служителей муз.
Помимо затхлости и общей запущенности, тамошние квартиры имели такие скверные запоры, что, возвращаясь домой, жилец рисковал застать у себя непрошеных гостей. Квартал изобиловал танцзалами, кабаре, подвальчиками, его молчаливые улочки петляли среди домов-развалюх, сараев, заросших бурьяном садиков и клочков зеленого луга, изборожденных глубокими канавами с сочащейся из глины водой, куда мало-помалу обваливались куски травянистого дерна, а на оставшихся островках кое-где сражались за пропитание козы, жуя листы аканта, свисавшие прямо со скалы, как писал Жерар де Нерваль в те годы, когда ему привелось жить в замке Туманов.
Подрядив себе в помощь нескольких рабочих с окрестных строек, Амедео обзаводится большими глыбами камня, позаимствованными с фасадов разбираемых домов, и начинает заниматься скульптурой. Без устали колотит молотком по резцу. А по вечерам ходит с тачкой по стройкам, выискивая новые подходящие камни. Но его легкие слишком слабы для таких занятий, он быстро выдыхается и вынужден оставить скульптуру ради живописи — по крайней мере, на время. И все переезжает с места на место: на улицу Лепик, что на окраине Маки, на улицу Норвен, на площадь Жан-Батист-Клеман, на улицу Дельта, в заброшенный монастырь на улице Дуэ, где летом устраивает кинематографическое пиршество: показ фильмов Жоржа Мельеса на свежем воздухе.
В тот же период он записывается в Академию Коларосси, она на другом конце Парижа, на Монпарнасе, ему приходится туда ходить через весь город. Эта школа живописи была открыта еще в начале XIX века, и многие ее ученики стали знаменитостями. Среди них Огюст Роден, Камиль Клодель, Поль Гоген, Альфонс Муха, Уистлер. Там Амедео с энтузиазмом принимается за работу. Весьма критично относясь к своим первым шагам, он говорит себе, что следует забыть Ливорно и все, что в области живописи относится к «провинциальному» итальянскому опыту.
При всем том он прекрасно понимает, что ему никогда не удастся вполне отрешиться от своих корней: от традиций старых мастеров сиенской и тосканской школ. Он терзается всеми муками раненого тщеславия и очень чувствителен к чужим оценкам. Подчас он прикрывает свои рисунки рукой, чтобы товарищи не увидали, чем он занимается. В больших блокнотах он рисует предлагаемые наставниками гипсовые слепки, но это какой-то уж очень старательный и формально дотошный Модильяни, которого критики вовсе не ценят. От той эпохи его творчества осталось три десятка рисунков, выполненных китайской тушью, иногда оттененных охрой и чернью. Некоторыми из этих листов потом воспользуются для своих рисунков Макс Жакоб (таковых нам известно четыре) и много позднее, в 1917 году, Жанна Эбютерн.