Свет, который теплился внутри Билла Каннингема и озарял все вокруг, — свет его сердца — был светом человека, который считал себя счастливым лишь потому, что он жил. И я уверен, что Билл знал о привилегии, данной каждому человеку в жизни, — нашей способности надеяться, благодаря которой мы продолжаем жить.
Хилтон Элс
Ворота в рай
Мое первое воспоминание о моде — день, когда мама застала меня, четырехлетнего, дефилирующим по дому в лучшем платье сестры. Мы были обычной католической семьей, принадлежащей к среднему классу, и жили в ирландском предместье Бостона, в краю окон, занавешенных тюлем. Меня всегда привлекала женская одежда, она будоражила мое воображение. Но тем летним днем 1933 года мать прижала меня к стене гостиной и избила до полусмерти, пригрозив переломать все кости в моем тогда еще не знавшем запретов теле, если я осмелюсь снова надеть девчачий наряд. Я ревел, и слезы заливали розовое платье с пышной юбкой. Призвав на помощь всю свою бостонскую сдержанность, мои дорогие родители постановили, что лучшее лекарство для меня — держаться подальше от любого искусства и моды. В нашем пригороде это было несложно, ведь единственными проблесками в унылом пуританском существовании были Рождество, Пасха, парад на День благодарения, Хеллоуин, День святого Валентина и маскарад в день летнего солнцестояния в детском саду. Я жил ради этих особенных дней, когда можно было наконец воплотить все мои безумные затеи. Сильнее всего я отрывался на Рождество и начинал заворачивать подарки за несколько месяцев до праздника, когда о нем еще никто и не вспоминал. Елочные игрушки лежали на чердаке, и уже в середине лета я начинал стирать с них пыль и продумывать схему украшения дома к грядущему сезону.
За время рождественских праздников я успевал нарядить елку раз пять, хотя стояла она всего неделю. С наступлением Нового года, когда елку выбрасывали на улицу, я начинал упаковывать все мои сокровища и блестящую мишуру до следующего года, и в предвкушении этого бесконечно длящегося ожидания меня охватывала глубокая депрессия. Единственное, что делало мою жизнь сносной, были мысли о Дне святого Валентина с ажурными сердечками.
Следующим поводом для счастья было пасхальное воскресенье. Я помню все шляпы своей матери — тогда они казались мне чем-то из ряда вон выходящим, но теперь я понимаю, что на самом деле они были довольно консервативными. На Пасху двух моих сестер и брата Джека (он у нас был спортсмен) наряжали во все новое. Для меня это был редкий повод помодничать. После службы я не помнил ни слова из того, что говорил священник, зато во всех подробностях мог описать костюм любой из двухсот присутствовавших в церкви дам и в следующие несколько воскресений вел дотошный учет, подмечая, кто из них дольше всего проносил цветочные бутоньерки (их хранили в холодильнике и доставали только по воскресеньям).
Дальше по календарю следовал день летнего солнцестояния и костюмированное торжество. Наряды для него делали из креповой бумаги. К стыду своих консервативных родителей, за годы пребывания в детском саду я умудрился побывать фиалкой, анютиными глазками и нарциссом. Я всегда обожал переодевания и предпочитал играть с девчонками, ведь у тех были самые красивые костюмы роз, — и обычно я получал по первое число, если мать заставала меня за этим процессом. Мальчишек наряжали пчелами и гусеницами, а меня это ни капли не интересовало.
Летом мы жили в нашем маленьком пляжном домике на южном берегу Бостонской бухты и носили только купальники и шорты. Просоленный пляж тянулся на многие мили в обе стороны, и мы ходили жутко обгоревшие. Никто не надевал ничего цветного и веселого. Единственным приключением оставалась воскресная служба: нас с братом и сестрами наряжали в накрахмаленную белую одежду и белые как мел туфли. Пока священник читал проповедь, я разглядывал женщин и решал, какая из них самая элегантная. Это была чудесная игра, и к концу лета я составлял рейтинг самых интересных женщин с пляжа.
Возвращение в школу было кошмаром. Я питал полное безразличие к чтению, письму и арифметике, и те отвечали мне взаимностью. Я переходил из класса в класс главным образом потому, что ни один учитель не хотел снова видеть меня на следующий год. Из школы я помню лишь часовые занятия искусством раз в неделю. У нас была замечательная, немного странноватая учительница. Она читала нам «Винни-Пуха» и рассказывала о венецианском дворце Изабеллы Гарднер в центре Бостона. Целый час я проводил в мечтах и фантазиях. Разумеется, я сразу влюбился в Изабеллу Гарднер и ее позолоченный дворец, и она до сих пор остается моим источником вдохновения.