- Значит, шпион?
- До суда это ничего не значит. Просто версия. И ничего больше.
- А второй?
- Взгляни, Сашок, - Багирова вытащила телефон и сделала фото, а затем увеличила изображение и показала его дочери Никольского. – Что скажешь?
- Одежда дорогая. Маме бы он понравился.
Никки вновь поморщился, а Никольский ощутил ни с чем не сравнимое удовлетворение. Не уверен. Он тоже не уверен в том, что его, Никольского, бывшая вновь не махнёт хвостом и не покинет вновь обретённое семейное гнёздышко в погоне за очередным гламурным альфа-самцом. Правда, стоявшую за окном особь альфачом можно было назвать с весьма большой натяжкой. Затянутое в дорогой костюм плотное тело, вальяжные, размеренные движения выдавали человека чересчур изнеженного, привыкшего к мало обременительной кабинетной работе. Но вместе с тем было в нём нечто напряжённое, хваткое. Как у засевшего в засаде тигра. Или, на худой конец, откормленного кота-производителя, ожиревшего от сытой безбедной жизни, но не растерявшего природные инстинкты.
- Видишь, доча, - Никольский врал уверенно и вдохновенно, выдавая первое, что пришло ему в голову. – Это известный чиновник. Видишь, как одет? Ты сразу заметила. Он пришёл на встречу с нашим подозреваемым.
- Значит он – тоже шпион?
- Ну это мы ещё посмотрим, - усмехнулся Никольский. – Может даже наоборот.
- Разведчик?
- Вряд ли, - хмыкнул Никольский. – Разведчик вряд ли так подставится.
Собеседники тем временем уселись за столик, предоставив шустрой Багировой ещё несколько возможностей для удачных снимков их лиц крупным планом, а Саше – ещё больше простора для фантазии.
Глава 16.
Фолькс» двигался споро, упруго cминая шинами серую ленту асфальта. Транспорта было мало – вконец оборзевшее солнце выжгло на улицах всё живое, оставив на улицах\ лишь тех, кто не мог перенести поездку на более прохладное время. В заоконном душном мареве мелькали дома. Старые, успевшие повидать если не Степана Кучку, то уж точно череду блистательных Голицыных и Шереметьевых, после бурной петербугской жизни оседавшии в более спокойной Москве. Меж ними, подобно приехавшие в столицу провинциалам, втискивались новостройки. То дерзкие, прямотой и блеском своих форм бросающие вызов традиционному московскому стилю, то, напротив, изо всех сил пытающиеся подражать дряхлеющим старожилам, но выделяющихся среди них какой-то аляповатой грубостью. Вскоре великолепие за окном сменилось аскетичностью поздних восьмидестых, замелькали брежневки и пятиэтажки. Вроде бы одинаковые, безликие, они грели душу смутным запахом детства. И вместе с тем в сердце захолодила, защемила ледяная морозь. Прошлое наплывало волной, смещая временные слои и застилая собою и выросшие новостройки и ларьки-новоделы, и суетящуюся, бегующую по мирским делам толпу. Наиль, как ты, друг?
Это было давно. В прошлом веке, в восемьдесят четвёртом. И 1404 по хиджре. Они сидели в классе. Самому юному едва стукнуло шестнадцать, а Фериде хатын вчера перевалило за восемьдесят. Но все, словно школьники уткнулись в тетради и выводили странные буквы крупным неровным почерком. Наиль рисовал их на доске. Аккуратно, правильно. Да и сам он выглядел подтянутым, собранным. Он был ещё молод – лет на восемь старше тогдашнего Шихалиева, но уже обретший в их глазах почти что святость. Песочного цвета волосы, подобно нимбу христианских святых, золотом пушились на макушке и ниспадали на лоб непосушной чёлкой.
- Вот это, - он выводит фигуру, похожую на упавшую на спину ящерицу с загнутым крючком хвостом. – Буква Каф. Вот так она пишется в начале слова, а так – в середине. Ящерица теряет хвост, и лишь её округлая головка высится теперь над ровной строкой.
- А ещё Каф – название суры Корана.
Наиль улыбается. Он снова в ударе - рассказывает содержание суры. Про юношей, которых Бог уберёг от неверных, погрузив в сон на целых триста лет. Лицо обретает особую, ни с чем не сравнимую одухотворённость. Будто Божья благодать нисходит на него через окно вместе с солнечными лучами.
- А разве всё это – не сказки? – оторвавшись от конспекта, прокряхтел пожилой татарин. Остальные глядят на него с сожалением. Ему не понять. Он вырос в стране победившего атеизма и впитал его в себя, как растение, посаженное в отравленную почву, впитывает в себя яд. Не уберёгся. Не сохранил. Не чета той же Фериде хатын. Та почти героиня. дочь сельского муллы и матери-хафиза, убегала в обеденный перерыв не в магазин, а домой, чтобы прочитать намаз.. Но Наиль спокоен. Не повышает голос, не злится.
- Нет. Это не сказки. Это откровение, воспринятое людьми с определённым уровнем сознания. В нём много смыслов, понять которые не смогут даже через много веков. Представьте себе, ведь в нём упоминается даже про космические путешествия. И всё это – в шестисотых годах, среди неграмотных и полуграмотных бедуинов.