- И все же именно этот человек, по словам Констанс Люгер, сумел вернуть ей ребенка. Странно, не находишь? Кто он? Как это ничтожество, эта серая слякотная мерзость провернул это?
- Он сказал, что журналист. Может, в этом дело? – Ядвига пожимает плечами. В темноте она опирается на мою руку. Ступеньки крутые. Из-за закрытой двери на площадке доносятся голоса. – Журналисты многое могут знать.
- Думаешь, он действительно журналист? – я останавливаюсь. - Ты читала его статьи?
- Нет.
Шофер открывает дверцу перед Ядвигой. Прежде чем сесть, она поворачивается.
- Козмо, я…
- Еще раз спасибо, Яда, - говорю я. - Без твоей помощи…
- Без моей помощи у тебя осталась бы хоть какая-то надежда?
Я усмехаюсь.
- В общем, да.
- Береги себя, Козмо.
Я на мгновение закрываю глаза – конечно, Яда. Открываю. Ее губы. Мне хочется наклониться и поцеловать их. Когда у меня еще будет такая возможность?
- Знаешь, - говорю я охрипшим голосом. – Я хотел бы станцевать с тобой танго.
Тридцать лет прошло, а я все еще люблю ее. Это правда.
- Не надо, Козмо, - говорит она.
- Я знаю, что не надо. Но ничего не могу с собой поделать. Танго, пани? – я протягиваю руку.
Она смотрит на меня почти беспомощно.
- Это танец одиночества, Козмо.
- Ну и что? Танцуем-то мы все равно вдвоем. В последний раз, пани.
И она встает…
Да, я знаю о чем вы хотите спросить.
Думаете, не умею? Черта с два!
- Козмо.
Я говорю:
- Да, меня так зовут. – обнимаю ее за талию, прижимаю к себе. Тепло. На счет раз...
- Нет! – она вдруг вырывается, отталкивает меня.
Мне так больно, что воздух застревает в груди. Не продохнуть.
- Все правильно, - говорю я.
- Козмо, я... прости меня, - она пытается коснуться кончиками пальцев моего плеча.
- Не надо, - отстраняю руку. - Это... не надо сейчас. Все правильно. – я перевожу дыхание. Боль в груди ширится и растет. – Знаешь... Просто послушай. Я должен сказать. Мне жаль, что я стрелял в Тушинского. Серьезно. Не потому, что из-за этого я пойду на каторгу. А потому что... не надо было этого делать. Передавай Генриху мои наилучшие пожелания, хорошо? Вот знаешь, говорят… перед смертью люди понимают нечто важное. – Ядвига открывает рот, я поднимаю руку. - Подожди, не перебивай, я скажу – ладно? Каторга, смерть – все равно. Знаешь, у меня вот ощущение, что я ничего не понимаю. Я пытаюсь быть лучше, как-то сильнее, выше – но я... у меня не получается. Я этого... не умею, наверное? Вот например: я пытаюсь помочь Яну, найти его сына – но я весь какой-то корявый, что ли. Неловкий. Прямо как слон в посудной лавке. И это страшно, понимаешь? Жизни людей такие хрупкие. А я большой и тяжелый.
Вот вчера, например, я ничего бы не понял. Ни-че-го. Не знаю. А сейчас все по-другому. Словно кожу с меня содрали. И хожу теперь как кусок окровавленного мяса, везде кровью пачкаю.
Еще знаешь, я понял: самое страшное – это не каторга. А вот эта моя толстая кожа, когда мне наплевать на все. То есть, я как бы хороший человек, сочувствую и прочее. Но вот Краузе... помнишь его? Мой друг, офицер-водолаз. Он спивался, а я делал вид, что ничего не происходит. Понимаешь, Яда? Это происходило на моих глазах – а я отстранял эти факты, находил им другое объяснение. Хотя знал правду с самого начала. А теперь Краузе пропал. Может, он уже мертвый, я не знаю.
- Козмо!
- Молчи! А сегодня с меня точно кожу содрали. Душа должна болеть – иначе ее просто нет. Понимаешь?! – я поворачиваюсь и иду. Быстрее, пока я еще могу уйти.
- Козмо... постой.
Я оборачиваюсь. Яда смотрит на меня – ах, как она на меня смотрит.
- Ребенок... он твой, да?
Молчание. Потом я говорю:
- А ты как думаешь? – и усмехаюсь. Значит, вот что она решила. – Нет, не мой.
- А... – она растеряна.
- Легко помогать симпатичным людям, верно? Гораздо легче, чем такому, как Ян.
- Что?
Я качаю головой.
- Не обращай внимания. Это я себе. Прощайте, пани. Вы прекрасны.
Я смотрю вслед отъезжающему мобилю. Свет фар, гул двигателя. Шорох шин.
Прощайте, пани.
...Я возвращаюсь. Толкаю дверь – не заперто.
- Господин Пол, извините, но... – прислушиваюсь. Нет ответа, только словно что-то упало. Торопливые шаги. Грохот.
Я повышаю голос:
- Господин Пол!
Тишина.
Что ж... если надо быть грубым – буду грубым. Я плечом вышибаю дверь, решительно вламываюсь. От яркого света болят глаза. Вещи на полу – хаос. У стены – этажерки с книгами.
Сбежал!
Заглядываю в комнаты – нет, нет. Куда же он подевался? Стопки старых газет, перевязанных шпагатом. Вырезки разбросаны, на полу печатная машинка с листом бумаги…
Смотри-ка, действительно журналист. Не соврал.
Но где он?! Проверяю окно – нет. Другой выход – к черту, нет здесь другого выхода! Чердак?