Только не обезьяны.
Слышите?
Без обезьян.
Тогда мы еще ни о чем не догадывались, на самом деле.
6. Мальчик
Впереди, в прибрежных мангровых зарослях раздается треск и энергичная ругань. Тропинка уходит за поворот, там кто-то продирается. Не местный, судя по всему.
Усилить караулы, думаю я. Обязательно.
Затем этот «кто-то» выходит мне навстречу.
Пауза.
- Что ты здесь делаешь? – говорю я.
- Вышел прогуляться, - щеголь сдвигает шляпу на затылок. На щеке у него свежая царапина. – Ты разве против, старик?
- Конечно, против! Какого черта тебе тут надо? Проваливай, пока цел.
Мы стоим на расстоянии хорошего удара.
- Мое имя Джек Форингтон, - говорит он. - А у тебя есть имя, старик?
Я называюсь. Потом говорю, что если он не хочет неприятностей, то пусть уходит. Мне некогда возится со шпионами, у меня тут ультиматум. Проваливай, Джек. Иначе будет плохо…
- И что ты мне сделаешь, старик? – Форингтон улыбается.
- Врежу хорошенько.
Он поднимает брови.
- Правда?
«Сават», галлийский бокс – когда человека бьют в голову носком ноги, а он ничего не может поделать. Красивая штука.
Для такого фокуса я староват, но врезать пяткой под дых зарвавшемуся юнцу еще вполне способен.
- Ох, - улыбка его исчезает. Он оседает на землю, ноги не держат. - Хорошо!
На каторге у меня был знакомец, который вырос в парижских трущобах, на самом дне. Звали его Ардатье – чернявый галлиец с носом, как у гагары. Бывший карманник, Ардатье чудеса творил ногами – сигарету в прыжке мог потушить. Независимый, резкий. Учил меня «сават», когда был в настроении. Его отравили.
Форингтон раскачивается, держится за живот. «Боже», говорит он, часто втягивает воздух. «Да ты... чертов... гризли, старик».
- Ты живой, мальчик?
- Лучше не бывает, - лицо у него серое. Губы трясутся, но он пытается сложить их в улыбку. Эх, ты, мальчишка. - Где ты научился так драться, старик?
- На каторге.
Форингтон смеется, показывая ровные молодые зубы. Красивый парень.
- А я сидел в тюрьме штата. Пять лет дали за вооруженный грабеж. Представляешь, старик? Пять лет за вшивую собаку вшивого федерального почтальона! Погорячился я тогда. На самом деле я мухи зря не обижу.
- Я тоже.
- У нас столько общего! – говорит он, а я не знаю, плакать мне или смеяться. Малолетний наемник с большой дороги и адмирал – беглый каторжник. В принципе да, не так уж мы отличаемся. Я наклоняюсь и протягиваю руку.
- Давай, мальчик, я помогу тебе встать.
Он качает головой.
- Я сам.
В последний момент я успеваю закрыться. Ну, почти. Ч-черт. Вспышка сдвигает окружающий мир в белые тона – как на старой пересвеченной фотографии. Тонкие черные линии. Резкие контуры. Как в старых графических романах... про Капитана Грома…
Тот, что с принцессой, нравился мне больше.
Потом небо оказывается прямо надо мной. Ослепительно, кристально белое. С тонкими, едва намеченными черточками ветвей…
Пироксилиновые сны.
Боль разрастается, огненно ветвится у меня в груди.
Я лежу на земле и думаю: вот сукин сын.
И еще: какая знакомая ситуация.
- С тобой все в порядке, старик? – он наклоняется. Зря, конечно.
Костяшки немеют от удара. Сломал, что ли? Мир вокруг пересвеченный. Теперь я стою над ним, а земля вокруг нас покачивается.
- Тебе помочь? – говорю я.
- Я… я сам… - он хватает ртом воздух.
И действительно встает. Не знаю, чего ему это стоит. Во мне больше метра девяносто, и поставленный удар. Боль, наверное, страшная…
Потом мы, скрючившись, как инвалиды, добредаем до берега, где падаем на землю. Мне нужно отдышаться. Ч-черт, как он меня!
- Это как в вестерне, - говорит он наконец.
Я смотрю на него. Действительно, как в вестерне. Я хороший парень, он плохой. Или наоборот.
- Ты старый уродливый шериф, а я молодой красивый грабитель банков, - продолжает он.
Ну, можно и так.
- Сколько тебе на самом деле, Джек? Восемнадцать?
- Семнадцать, - говорит он. Потом смотрит на меня и почему-то добавляет: - семнадцать, сэр.
- Почему ты с этими?
- Они хорошо мне платят, старик, - говорит он важно. С ленцой протягивая звуки сквозь зубы, как жевательную резинку. У нас на каторге это называлось «тесто», кусок каучука со сладкой смолой, чтобы дольше жевалось. Здорово помогает махать кайлом.
«Вы у меня здесь не для работы, а для воспитания», - любил говорить господин Рауф. Надеюсь, начальник вспомнил эти слова, когда ему перерезали глотку.
Похоже, к мальчику возвращается обычный гонор.
- И что в тебе такого особенного?
- Я здорово умею убивать, - Он сдвигает шляпу на затылок, улыбается. - Говорят, у меня к этому талант.