– Один?
– Один разговор. Ты рассказываешь мне о нем все, что хочешь, и больше мы к этому не возвращаемся.
– Вот так просто взять и избавиться от него, как от старых носков? – пошутила я, а потом попыталась выразить то, что чувствовала на самом деле: – Вообще-то мне немного неловко о нем говорить.
– Понимаю, – кивнул Гриффин. – Но не надо стесняться. Если сейчас о нем не поговорить, ты все время будешь о нем молчать.
И он был прав. Мне хотелось быть краткой, но я даже не знала, как подступиться к этой теме, поэтому просто сидела и думала. Становилось жарко. Свежий ветер развевал мне волосы.
– А что, если я не буду объяснять тебе всего, а расскажу только о самом лучшем и самом худшем?
– Ну вот, теперь ты надо мной смеешься, – улыбнулся Гриффин. – Что же, поделом мне…
– Нет, я не смеюсь, честное слово. Может, ты просто имеешь на меня влияние?
– Ну ладно. Тогда начинай.
– В общем, мое самое лучшее воспоминание – это наши ночевки в палатке. Нам обоим приходилось много путешествовать по работе, особенно мне, но когда мы оба бывали дома, Ник иногда ставил на заднем дворе палатку. Звучит глупо, знаю. Большую часть ночи мы лежали в одном спальном мешке и разговаривали, а утром встречали вместе восход. Тогда я была счастлива и чувствовала себя уверенно.
Гриффин широко улыбнулся – без ревности, без осуждения.
– Это замечательно, – сказал он.
Я кивнула.
– А худшее?
Я посмотрела прямо ему в глаза:
– В остальное время я не чувствовала себя уверенно.
В ту же минуту я осознала всю тяжесть сказанного – тяжесть того, на что прежде старательно закрывала глаза. Живя с Ником, я ощущала себя как на экзамене. Пожалуй, сама я была виновата в этом ничуть не меньше Ника: постоянно стремилась ему угодить, добиться его одобрения, потому что любила без памяти. Но так ли уж важна причина, если результат остается прежним? Может быть, именно поэтому я редко бывала дома – не хотела чувствовать, что какая-то часть Ника – процентов двадцать – вечно от меня ускользает, оставаясь недосягаемой.
Гриффин взял меня за руку, быстро поцеловал в запястье и поднял на ноги – все одним движением.
– Пошли в воду, – сказал он.
– Погоди… Это что, все? А обсудить?
– А что тут обсуждать?
Нечего. Внезапно я поняла, что обсуждать действительно нечего. Комок в груди сразу стал меньше. Теперь я знала: этот комок появился не после разрыва с Ником, а задолго до того. И быть может, именно сейчас, рядом с Гриффином, я понемногу от него освобождалась.
– А ты? – спросила я. – Ты разве не расскажешь мне о своей предыдущей девушке?
Но Гриффин уже снимал с меня верх от бикини.
– Что ты делаешь?
– Переодеваю тебя в гидрокостюм.
Его руки приятно холодили мне спину. Я огляделась: в отдалении загорала еще одна пара, в море несколько человек катались на серфе. Но в этой части пляжа мы были одни. Совершенно одни.
– Не волнуйся, – сказал Гриффин. – Я отвернусь.
Но не отвернулся…
Тем вечером, как и обещал Гриффин, мы пошли на танцы. Я надела серебристую юбку-баллон, шелковый топ и туфли для танго – да-да, у меня есть специальные черные туфли для танго, которые туго завязываются чуть выше лодыжки.
Мы танцевали всю ночь, не пропуская ни одной песни, пока одежда не промокла насквозь от пота и не начала липнуть к телу. Гриффина нельзя было назвать хорошим танцором, но он любил музыку и наслаждался каждым мгновением, нисколько не стесняясь и самозабвенно кружа меня по танцплощадке.
– Хватит тянуть – теперь твоя очередь, – сказала я, пока мы отдыхали, попивая имбирный эль.
– Моя очередь?
– Я так подозреваю, что я не первая твоя любовь. Расскажи о девушке, которая была до меня. Лучшее и худшее воспоминание.
Гриффин улыбнулся.
– Что? Я сказала что-то смешное?
– Нет. Ты сказала «любовь».
Глаза у меня расширились от ужаса.
– Нет, я не… не имела в виду… – Я покачала головой, пытаясь прийти в себя. – …что я твоя любовь… что влюблена в тебя… или ты в меня… Я хотела сказать… В общем, я не то хотела сказать.
Гриффин поставил меня на ноги, завел мне руки за спину и поцеловал в шею.
– Последняя женщина, которую я любил, говорила полными предложениями. Вот мое лучшее воспоминание о ней.
– Очень смешно!
Он потянул меня на танцплощадку.
– А худшее? – спросила я, хотя уже послушно шла за ним. – Ладно, и так знаю – ответ тот же.
7
Когда резко переходишь от горя – самого острого горя в твоей жизни – к радости – такой сильной, что хочется петь в душе, – кажется, будто предыдущее состояние просто пригрезилось. Например, ты болен и не можешь поверить, что еще недавно был здоров. Или наоборот: выздоравливаешь, и, хотя сидящий рядом человек заходится от кашля, у тебя как-то не получается снова почувствовать себя больным. То есть ты помнишь, что это с тобой происходило, но помнить и чувствовать – разные вещи.