Еще мне нравится, как показаны чувства Анны и Брэдли: пылкость и очарование их отношений, счастье, которое они излучают. И, будучи человеком рациональным, я убедила себя, что такой романтичный, полный надежды фильм не может причинить мне вреда – только не в этот раз.
И вот я, взрослая женщина, самоуверенная и сонная, в очередной раз внушаю себе, что ничего не случится. Мы с Амелией остались дома одни. Амелия (сокращенно – просто Мила) – это моя умная и красивая собака, а назвали мы ее так в честь выдающейся путешественницы и исследовательницы Амелии Эрхарт. Ник был на работе – снимал свой второй фильм, триллер о вампирах, напавших на Вашингтон. Первый фильм, в котором обошлось без единого вампира, хорошо приняли на каком-то важном кинофестивале, и Ник почувствовал вкус славы. Я радовалась за него – вернее, за нас обоих. Я помнила, как все только начиналось и он снимал на улице короткометражки со мной в качестве помощника оператора и главной героини, своей сестрой в качестве продюсера и нашей собакой Милой… в качестве собаки Милы.
И все же меня немного утомляло, что Ник говорил теперь только о работе, которую называл не иначе как «моя работа». Я понимала: этот период обязательно пройдет, но мне хотелось, чтобы он прошел поскорее. К тому же последний месяц выдался особенно тяжелым: весь август я колесила по Мексике, Доминиканской Республике и Аргентине, собирая материалы для колонки, и только-только вернулась домой. В общем, я решила рискнуть и немного себя побаловать. Когда Мила устроилась у меня на коленях, я включила DVD-проигрыватель и нажала кнопку воспроизведения.
И фильм начался: четкие белые титры, звуки оркестра, на заднем плане – знаменитые достопримечательности Рима. Ватикан, Витториано, древние руины. Потом возникает надпись «Специальный выпуск новостей», и появляется она – великолепная Одри Хепберн, машущая подданным из окна кареты, самая печальная принцесса на свете.
Когда высветилась надпись «Конец» и последние титры пересекли экран, я оглядела наш дом, который мы подыскали на смену сгоревшему и где жили с тех пор, как переехали в Лос-Анджелес. Вазы и фотографии не посыпались на пол, тостер не взорвался, даже тюльпаны, купленные за три доллара девяносто девять центов на рынке на Аризона-авеню, не завяли в мгновение ока, а продолжали стоять – поникшие, но еще живые.
Я почесала Миле затылок. Она подняла голову и посмотрела на меня влюбленным взглядом.
– Кажется, пронесло, – заметила я.
И тут в замке повернулся ключ.
Ник пинком открыл дверь, стараясь удержать в руках термос, выпуск «Лос-Анджелес таймс» и мобильник. В надетой задом наперед бейсболке и неизменной рубашке с воротником на пуговицах он выглядел скорее на шестнадцать, чем на тридцать шесть. Другими словами, Ник выглядел как обычно, только очень изможденно: темные круги под глазами, на подбородке – четырехдневная щетина.
Ник указал на телефон, давая мне понять, что занят, потом сделал пальцем круговое движение – пора бы, мол, заканчивать разговор. Кем бы ни был его собеседник, намек он, похоже, понял, потому что уже через минуту Ник закрыл мобильник и подошел ко мне, как попало побросав вещи на кресло.
– Привет! Давно не виделись, – сказал Ник и поцеловал меня, положив одну руку мне на затылок.
– Привет-привет, – ответила я, не сразу давая ему отстраниться. Мы привыкли подолгу не видеться, но в последнее время нам приходилось особенно тяжко – моя колонка, фильм Ника… Его запах, его нежность стали в моей жизни скорее исключением, чем правилом.
Ник опустился на колени и почесал пушистые бока Милы, шепча ей на ухо:
– Привет, малышка…
Потом он сел рядом со мной на диван и закинул руки за голову. Вблизи Ник выглядел еще более измученным. Глаза у него покраснели и слезились от долгих съемок и контактных линз – он только недавно купил их на смену старым проверенным очкам в проволочной оправе, которые носил с тех пор, как я его знаю.