Он вернулся в постель.
О ком или о чем она говорила?
Тара что-то шептала в коридоре, но он не был уверен, что она говорит. Он был почти уверен, что она больше не разговаривает по телефону – если вообще разговаривала – может быть, просто разговаривает сама с собой. Больше всего его пугала мысль о том, что она действительно сошла с ума. Что ее разум съехал с катушек. Улики накапливались день ото дня. Он провел кончиками пальцев по следам укусов на плече. С кем ты спал прошлой ночью, Стив? - спросил его голос. - Что оседлало тебя и укусило? Это была не Тара. Ты не можешь поверить, что это была она.
Это было что-то другое.
Дверь открылась, и на пороге появилась Тара.
- Ты проснулся, - сказала она, уверенная в этом, как будто прекрасно видела в темноте. - Мне нужно кое-что сделать.
- В такой час?
- Да.
- Тара, пожалуйста, ложись в постель. Пожалуйста, поговори со мной.
Она постояла там мгновение, и у него возникло странное чувство, что она собирается сделать именно это... Затем он услышал, как она натягивает одежду.
- Тебе нужно уйти, Стив. Я поговорю с тобой обо всем завтра. Тогда все это обретет для тебя смысл, и ты поймешь, почему я сделала то, что должна была сделать. А до тех пор тебе придется доверять мне.
- Тара...
Снова тот же голос, но теперь с такой остротой, что можно было перерезать горло:
- Ты мне доверяешь?
Нет, нет, я тебе совсем не доверяю, потому что ты ведешь себя как чертова сумасшедшая, и мы все боимся за тебя до полусмерти. Твое поведение иррационально. Я думаю, что это сдвиг. Даже слова, которые вырываются из твоих уст, искажены и непонятны. Но он сказал:
- Да, - eго сердце снова победило, его растущая любовь к женщине подавила естественные инстинктивные страхи. - Конечно, доверяю.
- Хорошо. Я знала, что могу тебе доверять. Ты всегда был моей опорой.
Она подошла к кровати и обняла его, целуя.
- Тебе пора идти, - сказала она.
- До завтра?
- Ты все узнаешь, - oна стояла и ждала, пока он оденется. - Поторопись, Стив. Ты не захочешь быть здесь, когда я вернусь.
67
Дом представлял собой скульптуру времени и тишины, едва уловимое движение пыли и шепот древесного червя в стенах. Здесь, в столовой, под кованой люстрой с восемью лампочками, на которую была натянута паутина толщиной с свадебное кружево, стол был покрыт слоем осевшей грязи. Тарелки громоздились на тарелки, стаканы опрокинуты, посуда разбита, столовое серебро разбросано, как кости, кусочки гниющей пищи изобиловали пухлыми мухами. Те, кто сидел там в заляпанных плесенью велюровых платьях, чулках, туфлях с пряжками и воскресных костюмах с квадратными плечами, были похожи на предметы старины, хранящиеся в сундуках и стеклянных музейных витринах, увядшие и нуждающиеся в вещах, с глазами манекена и кукольными ухмылками, все молчаливые, все выжидающие, пыльный палец к пыльной губе, глаза, запавшие в темные лакированные орбиты.
Затем тишину нарушил сморщенный голос, похожий на перо, царапающее пергамент:
- Много красного на щеках! Вот так, малыш! Твоя мать всегда была клоуном, так что теперь ты показываешь ее настоящую! - дядя Олден был полностью в своей стихии теперь, когда Генри наряжал маму Роуз и тетю Лили. - Ха! Ха! Ха! Этот ребенок – настоящий бунтарь! Абсолютный бунтарь!
Мать Роуз сидела там, свет свечи отбрасывал глубокие тени на ее мрачное неодобрительное лицо. Пока дядя Олден хлопал по столу и поднимал облако пыли, она наблюдала за ним с насмешливым и ненавистным блеском в глазах. Просто подожди, - казалось, думала она о нем. - Просто жди, потому что придет твоя очередь, ты можешь быть в этом уверен.
Элиза присоединилась к толпе и сидела неподвижно, на ее губах застыла жуткая улыбка из натянутой резины. Она напевала далекую, одинокую, приглушенную панихиду, которая была высокой и звучной, как перебранная струна лиры.
Под столом, в поисках объедков, Червь ползала на четвереньках среди трубчатых ножек, обнюхивая их. Ее зубы стучали от восторга.
- Генри, убери от меня эту ползучую гадину, - сказал дядя Олден. - Пахнет так, будто она снова во что-то вляпалась.