— Да, да! Да, да!
— Вот над этим-то и надо подумать. Убежать и спрятаться, да еще с помощью Ива, вероятно, нетрудно, но… Но не забывайте, что такое бегство станет уликой, и очень серьезной! Это же почти признание своей вины. Невиновный не станет убегать, а вы словно распишетесь: бегу, потому что виновна! И если дело все-таки дойдет до суда, то ваше бегство сыграет катастрофическую роль. Разве можно будет объяснить его присяжным? Присяжные — тоже живые люди, у каждого из них есть свое понимание и своя психология. А психология — это такая палка, у которой не два, а двадцать два конца есть. И каждый конец может вас ударить… Я не пугаю вас, — спохватился и стал уверять Табурин, — а я… я думаю вслух!
Он сел поодаль и замолчал. Юлия Сергеевна тоже молчала. И опять у обоих потекли невысказываемые мысли. Молчали опять долго, то взглядывая друг на друга, то отводя глаза.
— Я не о том думаю… — тихо сказала Юлия Сергеевна. — Я думаю о другом… Пусть у следователя подозрение, пусть даже уверенность… Это страшно, и я этого боюсь, но оно меня не мучает.
— Что же вас мучает?
— Само бегство! — болезненно сжалась Юлия Сергеевна. — Ведь это что-то позорное! Да? — посмотрела она на Табурина, словно просила у него возражения. — Я не преступница, а поступаю, как преступница. И мне кажется, что легче давать следователю ответы, чем прятаться от него. Я не сильная, и я не хочу бороться, но прятаться я еще больше не хочу! Или я ошибаюсь? — подняла она глаза. — Может быть, все же лучше убежать и спрятаться? Но… Но… Пусть я ошибаюсь, но это — во мне, это — я! Вам не кажется, что здесь холодно? — оборвала и поежилась она.
Оба опять замолчали и опять молчали долго.
— Есть и еще одно… — заговорила Юлия Сергеевна, и по ее голосу Табурин понял, что она говорит через силу, о чем не хочет говорить. — Есть еще одно! — повторила она и замялась.
— Что же?
Она ответила не сразу.
— Ив! Ведь есть еще и он!
Она назвала это имя и увидела, как сразу потемнело лицо Табурина. Он еще больше нахмурился и опустил глаза.
— Я уже сказала вам: он говорил со мной очень дружественно, даже сердечно. И я несколько раз подумала: а может быть, он совсем не такой, каким я его считаю? Может быть, он… хороший? Хочет помочь мне, даже спасти меня… Разве не так?
— Выходит, будто оно так, но… но… «Боюсь данайцев, даже приходящих с дарами!» — криво усмехнулся Табурин. — А вот в данном случае иначе: «Боюсь данайцев именно потому, что они пришли ко мне с дарами!»
— Я и верю ему, и не верю…
— Ему, конечно, трудно верить. Он хочет спасти вас? Это почти невероятно. Такой человек, как Ив, может хотеть погубить, но хотеть спасти он не может. Нет в нем способности хотеть чего-нибудь доброго! Я, Юлия Сергеевна, если увижу, что волк тащит ягненка в лес, ни за что ему не поверю, будто он тащит его для того, чтобы угодить: в лесу, мол, травы больше, она сочнее там и свежее! Врет, подлец! Сожрать он хочет этого ягненка, потому и в лес его тащит!
— Сожрать? — испуганно раскрыла глаза Юлия Сергеевна. — Но кого же сожрать? Меня?
— Я ничего не знаю! Я ничего не знаю, голубушка вы моя! — всполошился Табурин. — Но вот каждой своей клеточкой чувствую, что все это не помощь и не спасение, а задняя мысль: подлая и злая!
— Но какая же? Какая?
— Не знаю! — сознался Табурин.
— Это… Это очень страшное! — что-то увидела и замерла Юлия Сергеевна.
— Может быть, даже и страшное… Но главное — непонятное! Откуда это все в нем? Дела свои бросает, сам с вами прятаться готов, на все идет… Что за самопожертвование? Вот точно так же, как невозможно, чтобы такой человек, как Виктор, мог убить, невозможно, чтобы такой человек, как Ив, мог пожертвовать собой или хотя бы своими интересами… А поэтому и вопрос ваш очень уж сложный!