Я увидела колонну толкущихся (как в очереди за золотом) предпринимателей и поняла, что они не позволят ничего с собой сделать. В случае чего соберут грузовичок денег. Дадут кому надо. Подкупят все танковое начальство. Непобедимую «Альфу» подмажут.
Потом наш могучий Ёлкин залез на танк и приговорил изменников-гэкачепистов к суду!<
Мы видели и кровь раненых, и с ужасом смотрели на экран, потому что знали, что старший сын Кирюша с женой наверняка тоже торчит у Белого дома (так оно и было, ребята оставили детей на попечение деда Алика, профессора-экономиста, и наказали ему в случае чего вырастить Машу и Аню. Дед Алик возражал и тоже рвался на баррикады).
К вечеру 20-го я попросилась у мужа в Москву. Вы останетесь, дети в безопасности будут, у меня тут выходит книга, убеждала я его, а мне надо раздать деньги... Вы здесь пересидите, а меня не тронут! Ладно, встретимся!
Боря в конце концов понуро согласился.
Хотя я уже знала такой вариант, когда Зинаида Серебрякова, художница, уезжая в годы революции в изгнание, не смогла собрать всех своих четверых детей, прихватила в Париж только двоих пока что — и встретилась с другими двумя через пятьдесят лет...
Утром Боря-папа и Федя-сын, как на каторгу, поползли клеить обои. Я осталась с больной Наташей.
И вдруг наши мужички вернулись с хохотом, с криком при полном свете дня, сияло солнце над Берлином: ГКЧП бежали! Мы чуть не попадали от смеха тоже, даже Наташка поднялась с постели, села у телевизора.
Когда такси 24 августа несло нас из аэропорта Шереметьево домой, в Сокольники, таксист сказал, что Горбача жалко. Нам тоже было его жалко. Мы ему по-человечески сочувствовали.
А Колодкин больше мне так никогда и не позвонил.
Нам с Борей его тоже было тогда почему-то жалко. Как будто мы его обманули. Побеждать бывает неловко.
В октябре девочка из французского отдела иностранной комиссии Союза писателей сказала мне под большим секретом, что 8 августа в Союз писателей из Германии пришло письмо, что мне присудили какую-то международную Пушкинскую премию, и не возражает ли Союз писателей. Письмо наш секретариат упрятал, и никто на него не ответил. Решили, что все, видимо, рассосется само собой.
Они так мне и не вручили эту премию в Москве, все откладывали, оттягивали...
Немецкое телевидение приехало во МХАТ брать у меня интервью, почему Союз писателей не может вот уже столько месяцев дать комнату для вручения премии и назначить время.
Секретарь СП сказал, что да, пока что (дело происходило уже в марте 1992 года) не могут найти время и комнату. Все забито мероприятиями.
Премию 1991 года мне вручили в июле 1992 года и не в России... Можно было подумать, что опять родина не хочет знать своих детей.
Успокоимся — они не Россия.
Просто одни дети родины не любят других ее детей, причем взаимно.
А в ноябре описываемого 1991 года я повстречала на своем пути неведомого жителя муромских земель Васю, и затем началась прекрасная пора, деревня Дубцы, счастье, огородик, посадка картошки, земляника, тишина, леса, небеса, поля... Чистая поэма.
Но это уже был следующий, 1992 год.
Мы жили дома, на Родине, в России, у себя.
Михаил Берг
писатель, публицист
*1952
Кессонная болезнь
«Не изменилось ничего, изменилось все» — такой девиз, пожалуй, мог бы победить на конкурсе девизов к встрече Нового 1992 года. Почти все было на месте, но застыло в низком старте тревожного и радостного ожидания. Дряхлый советский мир, сдавшийся подозрительно легко, распадался на три состояния: твердое, жидкое и газообразное. Твердое оставалось на месте, адаптируясь к изменениям посредством процедуры переименования. Жидкое было неуловимо, непонятно и текуче, как те новые понятия и слова, что буквально через несколько месяцев станут обыгрываться юмористами в миниатюрах типа: «Как называется место, куда удачливый брокер вложит свой ваучер, риэлтер — тампакс, а дилер — сникерс?» Это казалось смешным, пока газообразное в виде неприкосновенного запаса прекраснодушных иллюзий не стало испаряться прямо на глазах.
Но первые месяцы почти все верили, что стоит только воплотить в яви «цивилизованный рынок», как он, словно скатерть-самобранка, сапоги-скороходы и волшебная лампа Аладдина, сделает продавцов и гаишников вежливыми, строителей и слесарей ЖЭКа добросовестными, врачей в поликлиниках внимательными. Всех — трудолюбивыми и если не богатыми (ведь предлагалось делить страну), то преуспевающими рантье средней руки. И вся страна, как заговоренная, повторяла запекшимися губами то, что слетало с уст Гайдара и его команды, азартно оснащая свою речь экономической фразеологией. Почему-то казалось, что знание терминов: «приватизация», «инфляция», «биржа» — поможет блаженной метаморфозе, способной, как и было обещано, превратить два ваучера в черную обкомовскую «Волгу», а вместо талонов и пустых прилавков увидеть сверкающее сновидение изобильных и ярких супермаркетов. Голод и надежда перемешивались в пропорциях «Кровавой Мэри». Но пока что крупу, масло, мыло, порошок, сигареты, не говоря о бутылке водки на нос, можно было приобрести только на талоны, выдаваемые в жилконторе. Этих талонов не хватало. Полгода назад, за два дня до путча, я, еще не представляя, чем это для меня обернется, купил для сына щенка ризеншнауцера. А теперь полугодовалый ушастый ризен, обладая, как выяснилось, патологической ненасытностью, рос на глазах, подрагивая лапами, сидел около стола, провожая каждую ложку голодными умоляющими глазами, и я ездил на Сенную площадь, где покупал талоны на крупу, отоваривая их потом в ближайших магазинах.