СТАРЫЕ ЛЮДИ И НОВЫЕ ЛЮДИ
У Пелевина где-то есть такая фраза: «Вечность превратилась в пятнышко на лобовом стекле „Мерседеса“». Я думаю, что людям, привыкшим к размеренному жизненному укладу, им было тяжелее всего. И среди них были, например, мои родители. Тогда я этого не понимал, но сейчас для меня их тогдашняя жизнь видится как трагедия. Для них мир рухнул. Этот теплый позднесоветский мир с походами в гости, с разговорами о новых книжках, просмотром кино, обсуждениями того, куда должна двигаться страна, с толстыми журналами — вот это все мгновенно обнулилось, осталась ледяная пустыня. Все превратилось в пятнышко на ветровом стекле.
Появился новый тип людей, которые еще в 1980-х, наверное, были — но тут они стали главными. И я даже не про бандитов говорю, а про людей предприимчивых, жестоких, людей со стальными зубами. Скажем, торгаши в широком смысле слова были и в советском мире — и почитаемые, и одновременно презираемые, но любая продавщица являлась частью понятной номенклатурной системы. А люди, которые начали ворочать деньгами в 1990-е, — сразу было видно, что это совсем другие люди. И оказалось, что вся жизнь теперь принадлежит им. Что к ним постоянно надо ходить на поклон, надо учиться с ними разговаривать — вообще, все от них зависит. И это был тяжелый опыт.
Моя жизнь тем временем продолжалась. Надо было где-то работать, никаких стипендий и родительских денег к 1993 году уже, понятно, не хватало. А что такое работа в этом новом мире, когда ты продолжаешь получать философское образование, я не понимал. Кстати, у людей на один-два года младше уже был ответ на этот вопрос — их всех просто смел, засосал в себя мир политтехнологий; условный Фонд эффективной политики Глеба Павловского и подобного рода организации. И буквально через пару лет это стало для коллег-философов такой профессией по умолчанию. Там я, слава богу, не отметился, но жизнь то и дело заносила в какие-то места, где тебе вдруг надо общаться с твоими же ровесниками, у которых ноль образования, но они почему-то ворочают миллионами и миллиардами.
И ты понимаешь, что за этим стоит грандиозный обман, что они «делают вид», пускают пыль в глаза, и ничем хорошим эта их «деятельность» кончиться не может. Что все это лопнет, как мыльный пузырь, через месяц или через год, и оно действительно лопалось, как мыльный пузырь, и эти люди куда-то исчезали. Гоголевский мир, мир миражей, призраков, причем незнакомой тебе человеческой породы.
1991-Й И 1993-Й
У людей, которые на год-два меня старше, опорным воспоминанием стал 1991-й. Может быть, он стал бы таким и для меня. Например, я совершенно точно понимаю, что стоял бы на этих баррикадах все две или три ночи подряд, но случилось комическое несовпадение — мы уехали в поход по Мещерским озерам, и это значит совсем не то, что сейчас: ты уезжаешь, гребешь-гребешь и пригребаешь на место через две недели, и все это время даже никому не можешь позвонить. Через две недели полной изоляции от внешнего мира, буквально на последней стоянке, кто-то из нашей группы вспомнил, что у него есть маленький радиоприемник. Мы включаем и слышим: «От Государственного комитета по чрезвычайному положению...» У нас — глаза на лоб, нам завтра возвращаться в Москву, а там происходит черт-те что, нас точно всех перестреляют или заберут в армию. Тогда был огромный страх — попасть в армию. Это был страх, вызванный войной в Афганистане, которая только-только закончилась, но страх оставался. И вообще страх перед армией — бедной, нищей, жестокой, полуразвалившейся армией, которая еще постоянно оказывается в каких-то горячих точках. И даже если не оказывается, тебя точно там изничтожат «деды», поэтому в армию нельзя попадать ни в коем случае, — это первый страх при новостях о ГКЧП. Мы добрались до Москвы и, дойдя до Пушкинской площади, оказались в толпе под балконом «Московских новостей», где писатель Александр Кабаков с балкона сообщал, что мятежники отправились в Форос к Горбачёву. Сейчас они там уже арестованы или будут арестованы — путч потерпел поражение. Все орут, машут флагами, и мы тоже орем и бежим за пивом; защищать уже ничего не надо, можно спокойно продолжать выпивать, плясать, радоваться, ходить по бульварам, что мы делаем.