Быстро наступила осень. Выкопав картошку, уничтожив ботву, вынув из розетки подергивающий плечами, периодически стряхивавший с себя дремоту деревенский холодильник, мама, бабушка и подросший щенок переехали в город, а я обратно в Московский университет. Люди ходили по улицам непривычно большого города озабоченными или, наоборот, необузданно веселыми, словно в головах у них гудели целые ульи фантазий. Встречалось много безумных. Недавние победители ГКЧП ссорились между собой, часть из них проклинала обманувшую Америку, часть радовалась наступившей дружбе с миром, некоторые готовились к отъезду. Часто звучала новая осенняя песня группы ДДТ. На классическом отделении мы начали читать на греческом «Лахет» Платона, жизнеописания Гракхов Плутарха, чтобы увидеть, как греки писали о римлянах, и по латыни оды Горация. Аверинцев, соблазнивший меня античным словом, уехал в Европу, но другие остались. Верховный совет отрешил президента Ельцина от власти, а тот распустил Совет, патриарх призвал к примирению, разные люди в центре города захватывали здания, и даже наше далекое от событий пространство между метро «Проспект Вернадского» и метро «Университет» выжидательно опустело. Наконец, утром по нему в тяжелом тумане газов прогрохотали танки.
«Я проснулась и увидела, слава богу, наши идут!» — радовалась на утренней паре жившая там же на Юго-Западе преподавательница зарубежной литературы, читавшая нам Ренессанс. В городе, как во время войны, снова были наши и не наши. Для детей, выросших на играх в две прежние войны, «не наши» звучало как фашисты или белые. Те, кто оборонялись в Белом парламентском доме, были немного тем и этим, и коммунистами, и советской армией, и чем-то еще. Но и те, кому они противостояли, больше не были моими проводниками в мир свободы. Ее пространство, которое прежде с каждым годом стремительно расширялось при моей поддержке и согласии, вдруг застыло, продолжив расширяться для каких-то других людей, к которым я не имел отношения, — вроде агента или тех, кому он хотел продать нашу квартиру. Они с боязливой уверенностью новых хозяев расхаживали по улицам в длинных пальто, подъезжали на машинах к ларькам и, на всякий случай оглянувшись, покупали дорогой израильский сок, гордо входили в магазины, стараясь глядеть поверх неулыбчивых охранников.
Люди из Белого дома обещали наказать этих непонятно откуда взявшихся, забравших себе город людей и отомстить обманувшей и унизившей нас Америке. Элис заслуживала наказания за мои монеты, но я не хотел, чтобы ее наказывали эти люди с несчастными лицами, злыми голосами, в советской одежде, поднявшие хоругви, красные флаги и непонятные триколоры с желтым и черным. Было ясно, что они хотят наказать Элис не за ее вину передо мной, а за то, что меня с ней, несмотря на украденные монеты, объединяет, а не разделяет, и, наказывая ее на свой манер, они заодно накажут и меня.
Из широких пыльных окон десятого этажа Первого гуманитарного корпуса на горах, недавно ставших из Ленинских Воробьевыми, в стеклянном осеннем воздухе были видны постройки центра, но звук оттуда не долетал. На словах Тиберия Гракха у Плутарха о том, что народный трибун — лицо священное и неприкосновенное, ибо посвятил себя народу и защищает народ, где-то на верхних этажах парламентского Белого дома потемнело и беззвучно пошел торопливый дым. На словах о том, что несправедливо, чтобы трибун, причиняющий народу вред, пользовался неприкосновенностью, данной ему во имя и ради народа, вновь бесшумно в далекой белой стене открылся еще один источник дыма. В перерыв между парами он стал гуще, и на оде Горация о корабле, который опять в море несет бурный вал, мачта надолблена и снасти страшно трещат, несколько ключей черного дыма слились в один поднимающийся вверх поток.
Вечерами в поточных аудиториях Первого все еще шли открытые лекции тех, кто пока не уехал, потому что не решился или в глазах собиравшего интеллектуальные трофеи Запада весил легче уехавших. Оставшиеся читали так же, как на пике своей славы в последние советские годы, но немного стеснялись, что они все еще здесь, когда другие уже там, в европейской культуре. Философ Владимир Бибихин ритмично, с долгими вопросительными паузами начал в сентябре зачитывать с кафедры в виде лекций новую книгу. Я спускался к Бибихину пешком с десятого на первый, и с каждым стеклянным этажом лестничной клетки дымящийся Белый дом становился ниже, пока не ушел за горизонт желтых и бурых деревьев.