Мария Степанова
поэт, писатель
*1972
«Когда не понимаешь, где у ситуации вход и выход, но ты внутри»
...Молодого они были цвета. Не подберу сейчас точнее, но явно не обошлось без голубого и зеленого. Мне было восемнадцать, когда 1990-е начались, и все погрешности моего тогдашнего зрения этим объясняются. Это очень живой и немножко животный возраст, когда видишь почти лишь то, что прямо перед носом.
— А вы сейчас видите это как погрешность? Или оптика юности кажется вам не менее ценной, нежели другие, последующие?
— Мне приходится учитывать то, что мои 1990-е, ни на что не похожее, ни с чем не сравнимое их ощущение — они в итоге складываются из известного набора ограничений, из такой системы фильтров, накладывавшихся друг на друга. Из того, что думали и говорили родители, их друзья, из того, что было в телевизоре, из того, что попадало в поле зрения — и что не попадало. И еще — в первую очередь даже — юный возраст. Это фильтр чисто физиологический, все вокруг новое, еще невиданное, ты выходишь на свет божий, как собака на первый снег выбегает и сразу все видит, ощущает, нюхает, рвется бежать куда-то — и много чего не замечает на своем пути, ей не до того. Ну, собачка за время пути успела подрасти и заметить, что точек зрения несколько больше, чем ей тогда казалось. Для моих родителей 1990-е явно были совсем другими. У меня сейчас сын, которому пятнадцать, и это очень сильно окрашивает мои сегодняшние отношения с мирозданием.
— Чем отличались 1990-е для ваших родителей и для вас?
— Я не очень понимала, какими молодыми родители были тогда. Им было, как мне сейчас, сорок с хвостом. И жизнь, которую они знали, с которой как-то умели обращаться, в одночасье закончилась. Они, безусловно, были этому рады: у нас в семье очень не любили советскую власть, было за что. Мы вместе с большим энтузиазмом следили за тем, что вокруг происходит. Они в общем-то были гораздо политизированней меня. Но я, пожалуй, не замечала, что по ходу времени у них так или иначе уходила земля из-под ног.
Моя мама была инженером, она всю жизнь проработала в институте «Фундаментпроект». Их контора располагалась чуть ниже первого этажа, окна вровень с землей, подземные чертоги с какими-то установками, аппаратами, колбами. Мама была инженером-грунтоиспытателем. В начале 1990-х (я даже не знаю точной даты) ее, что называется, сократили, и ей пришлось искать какую-то другую работу. У папы были какие-то невнятные халтуры; реставрационное заведение, где он работал, сидело без финансирования. Это был фон, и он не казался тогда мне пугающим; продуктов было все меньше, но каким-то образом меня кормили. Папа с другом два или три раза на моей памяти ездили на Украину, в Херсон, обменивать какие-то ценные вещи на еду. Они возвращались с каким-то вареньем, с копченым мясом, с крупами: готовились к жизни на необитаемом острове. Но я не замечала или видела вполглаза: все это для меня было частью увлекательного приключения, которое называется «начинается взрослая жизнь». Я думаю, что в этом возрасте любой опыт, даже гораздо более кромешный, воспринимался бы как естественный. Зебальд в нескольких интервью говорит о том, что в каком-нибудь 1946-м, предположим, году его, маленького, впервые вывозят из маленькой баварской горной деревушки в какой-то город побольше. И он видит непривычно высокие дома вперемешку с развалинами, грудами мусора, какими-то ошметками, золой. И он понимает: большие города такие. Это то, как выглядит большой город. Мои 1990-е не имели привкуса катастрофы: бытовые проблемы казались естественными, взрослая жизнь — она, видимо, такая должна быть.
— Вам сейчас жалко, что вы не в должной степени осознавали, какие испытания выпали вашим родителям?
— Да. Я хотела бы видеть тогда вещи не в такой грубой эгоцентрической простоте. Но что вышло, то вышло.
— Что вы помните про 1991 год?
— Для меня это был важный год в предельно субъективном смысле. У меня есть такое представление о стихотворных занятиях: пишешь себе стихи, пишешь, а потом в какой-то момент вдруг понимаешь, как это надо делать. Происходит такое подспудное смещение, что ли: почти случайно ты узнаешь, что должно происходить со словами, чтобы возникало особенное стихотворное вещество. Может, этого и не случиться, этого щелчка в голове, в силу которого смещение происходит, человек так и пишет стихи, но без этого волшебного щелчка, без наводки на резкость. А со мной это, кажется, произошло в 1991 году, и я написала первую книжку, которую могу считать своей.