Еще была одна вещь, которую я очень остро чувствовала, она для меня была важна: это было время кайроса — зона, в которой все может перемениться в любую сторону и в любой момент. Ты в нее вступаешь, как в зеркальный коридор, и совершенно неизвестно, чем ты выйдешь с другой стороны — мышонком, лягушкой, неведомой зверушкой. И меня эта трансформация страшно занимала, это ведь так или иначе мне предстояло, как любому юному существу: перемениться и стать чем-то. А то, что эта трансформация, внезапная перемена участи, была так или иначе навязана всем, от младенцев до стариков, кто находился тогда в постсоветском пространстве, меня не задевало — меня не хватало на то, чтобы это себе представить. То есть о старшем научном сотруднике какого-то института или мастере на каком-нибудь предприятии, которому надо понять, кто он теперь, и что-то такое сообразить, чтобы кормить своих, я тогда не думала. Мне просто было хорошо, оттого что я оказалась в точке, где все менялось и было живое и новое.
— Это было связано с тем, что вы были не обременены обязательствами, беспечны и молоды? Или у вас было какое-то другое внутреннее чувство времени, которое диктовало вам совсем другое состояние?
— Было бы легко свалить все на время: это моя проблема и моя вина. Но какой-то веселящий газ, безусловно, в воздухе был, я помню эти пузырьки, это ощущение бесконечно интересного, бесконечно вариативного нового времени. И все кругом было новое: я была студенткой, за углом открыли первый в Советском Союзе McDonald’s, туда стояли очереди, как в Мавзолей, почему-то считалось, что это ресторан, важный гастрономический опыт, к которому надо приобщиться. И какие-то молодые люди меня водили в этот McDonald’s и покупали мне чудовищный и прекрасный трехэтажный Royal Deluxe — ни с чем не сравнимую смесь мяса, булки, томатной пасты, майонеза и соленых огурцов. Это все было новое. Весь мир был новый, моя Москва со страшной скоростью расширялась, появлялись какие-то новые закоулки, открывались и сразу же закрывались кафе, в Киноцентре показывали Годара. «Вдруг стало видимо далеко во все концы света», — было ощущение абсолютной сияющей транспарентности, все было достижимо и под рукой. И книги, любые книги, те, о которых ты знаешь и не знаешь, и каждую секунду какое-нибудь новое издательство издает еще что-нибудь новое. Это было довольно празднично.
Даже в голодный 1990 год тяготы у меня были несерьезные. Еда какая-то в доме была. Помню, что в какой-то момент ограничили сигаретную торговлю, сигареты стали продавать по карточкам, понемногу, мне не хватало. Я помню, как в одночасье стало неприлично и невозможно стрелять сигареты на улице. И какие-то новые вещи, новые вкусы, «сникерсы», которые появились в коммерческих киосках. Вообще само понятие коммерческого киоска, эти палатки, которые появились во всех углах Москвы.
— И круглосуточные магазины.
— Да, но это, кажется, позже? Палатки помню хорошо: как они в любой мороз светили в темноте подводным рождественским светом, а внутри было невероятное по тем временам изобилие, все что захочешь: еда, сласти, сигареты, бутылки с иностранным неведомым алкоголем — малиновые, голубые, тоже светящиеся изнутри. У меня в такой работал приятель; на ночь надо было запираться, чуть ли не досками закрывать вход, потому что эти ларьки постоянно грабили. И при этом они торговали круглосуточно. Это все почему-то не удивляло. Интриговало, но не удивляло.
— Когда я читаю ваши стихи, у меня вообще нет ощущения, что в ваши стихи проникало время, потому что они могли быть написаны в XIX веке, могли быть написаны в начале XX века, они как будто вообще вне времени. Как вы на это смотрите, правильно ли я чувствую?
— И да, и нет. Я не писала в 1990-х стихов «о 1990-х», хотя лексически многие тогдашние мои тексты очень плотно привязаны к своему времени. Но есть, скажем, стихи 2004 года, которые называются «Тир в парке Сокольники», которые имеют с этим предметом дело довольно прямо и очевидно. Я вижу очень отчетливо то, чем я обязана 1990-м, словам, и звукам, и ощущениям — вижу именно в тогдашних стихах. Они как губка: то, что из них можно выжать, принадлежит именно тому времени. Оно меня до сих пор каким-то образом кормит.
— Как вы сейчас относитесь к 1990-м? Как изменилось ваше отношение? И изменилось ли оно вообще?
— Да, изменилось. Тогда я через них проходила в режиме «только вперед», как фигурка в компьютерной игре: свернула вот в этот коридор, побежала, убили, вернулась к началу, снова побежала, теперь уже в другой коридор, на следующий этаж. Будущее кажется безграничным, потому что ты чувствуешь себя почему-то неуязвимой, и все кругом не страшно, а любопытно — адреналин, происшествия и бездна возможностей. Начинаем жить, ура, побежали.