Луговец дремал под летним солнышком и казалось, что здесь в принципе никогда ничего не происходит. Людей на улицах видно не было, хотя ухоженность домиков и кое-какие атрибуты современности, вроде спутниковых тарелок, говорили о том, что жизнь в селе всё-таки есть, и жизнь вполне себе деловитая. Вспомнив, что Наина Киевна обещала раздобыть ему велосипед, парень направился обратно.
Действительно, у калитки, прислонённый к штакетнику со стороны двора, уже стоял не новый, но с виду вполне надёжный велосипед.
– Это же «Украина»! – восхитился Федя. Наина Киевна, вышедшая на крыльцо, довольно улыбалась.
– Нравится?
– Блеск! В детстве я страсть как хотел себе такой. У соседа деда по даче был, он на нём по любым пескам просто пролетал, а я на своей «Десне» вяз. Завидовал я ему тогда страшно, – усмехнулся Фёдор, трогая потёртые рукоятки.
– Раз нравится – владей! Он вроде бы в порядке и на ходу, но если что – в Дубовеже есть мастерская. Ты ведь, добрый молодец, наверняка не усидишь на месте, всё равно чуть попозже в город наведаешься. Так если соберешься, мне скажи – я тебе списочек дам, чего купить. Не в службу, а в дружбу.
– Конечно-конечно! – пообещал парень и, воодушевившись, неожиданно для себя заявил:
– Наина Киевна, я и по хозяйству, если надо, помогу. Вы скажите.
* * *
Предложение было с радостью принято, и часть дня Федя колол и складывал в поленницу дрова, таскал воду для летнего душа, помогал собирать малину и чистить курятник. После полудня, когда он блаженно нежился на лавочке у крыльца, хозяйка скрылась в летней кухне, и вскоре по двору поплыл изумительный аромат перловой каши с мясом. Затем потребовалось прополоть и полить грядки, развесить на просушку собранные утром травы и – уже ближе к вечеру – помочь вычистить печь в доме.
Фёдор отчасти пожалел о своём великодушном предложении, но стоически выполнил все порученные ему задания.
«Однако, при таком раскладе на писательство ни минуты не останется», – подумал он и решил про себя ограничить круг обязанностей. В конце концов, на отдыхе или где?
Вечером, после ужина и душа, парень раскрыл было ноутбук и попытался что-то сочинять, но мысль не шла. Тогда Федя завалился на кровать и, достав смартфон, решил перед сном забыться чтением. Он как раз устраивался поудобнее, когда на глаза ему попалась этажерка: на этажерке лежало единственное золотистое яблоко.
«Первые яблоки этого лета!» – подумал парень, протягивая руку. Мелькнула ещё мысль, что хорошо было бы, наверное, яблоко перед едой вымыть – но золотистый бок выглядел таким чистым, обещал такую сочность и хрусткость… Да и вставать с кровати было уже так лениво… Фёдор потёр яблоко о футболку, захрустел и погрузился в чтение.
Время шло, страницы на экране сменяли одна другую. Веки стали тяжелеть. Федя положил яблочный огрызок на этажерку, приткнул рядом смартфон – и, едва голова опять коснулась подушки, провалился в сон.
Глава 5. Три сестрицы
Снилась писателю какая-то непонятная ерунда. Сначала он оказался за столом в обеденном зале, и Бэрримор накладывал на серебряную тарелку с родовым гербом овсянку. Фёдору даже показалось, что он чувствует запах этой овсянки, вкуснейший запах, от которого потекли слюнки и захотелось есть. Дворецкий что-то вещал про вечерний визит доктора Мортимера и, как ни странно, про приезд леди Анны Муромской.
Потом во снах появилась и сама Аня, и какой-то город на высоких холмах над большой рекой. Они гуляли по старой полуразрушенной крепости, и Федя, вскарабкавшись на неровную, будто погрызенное печенье, стену, с деланным бесстрашием шёл по ней. Девушка ахала, шагая слева, а справа уходил вниз обрыв метров в пятьдесят, заканчивавшийся каменной осыпью и нежным зелёным лужком, в точности как на опушке у Луговца.
Парень спрыгнул со стены, притянул к себе Аню и только-только собрался поцеловать её, как сон переменился. Теперь он стоял на лесной дороге, по щиколотки в чавкающей грязи, среди хмурого и неприветливого осеннего пейзажа. Это вроде бы была опушка Луговца, но вместо деревни впереди виднелась большая усадьба, обезлюдевшая и заброшенная. Фёдор попытался окинуть себя взглядом, и то ли увидел, то ли осознал, что одет он в какую-то старую униформу, эпохи эдак Наполеона, а натёртое ремнём сумки плечо снова давит ремень, только теперь мушкетный.
Тут из пожухлой травы справа вынырнул чёрный лохматый кот, строго взглянул на парня своими жёлтыми глазами-фонарями и неожиданно низким басовитым голосом сказал: