Кроме желания социальной справедливости было еще унижение от двух бездарно проигранных Романовыми войн ХХ века — германской и японской. Такие ситуации давят, не дают заняться другим, пока не смыт позор. Рабочим и крестьянам это, может быть, не так важно, а вот социально и политически активным — как острый нож. Сталин заключил с ними неформальный социальный контракт на возрождение Российской Империи под новым, красным знаменем и, надо признать, что выполнил его полностью. Прибалтика, Кенигсберг, Галиция, Выборг, возвращение Порт-Артура и Сахалина, система вассалов на Балканах, в Центральной Европе, на Дальнем Востоке, о которой сто лет мечтали в Зимнем — плоды его работы.
Конкуренты предлагали другое: Троцкий — такую Мировую Революцию, после которой Советская Россия опять становится аграрной окраиной Всемирного Союза Социалистических Республик; Бухарин — сравнительно гуманный умеренно-репрессивный Социализм с Человеческим Лицом. Не угадали, чего на самом деле хочет активная часть страны, и проиграли.
То, что этот союз правителя с управленческой и научно-технической элитами довольно щедро полит их, элит, кровью, в истории бывало не раз. Хотя 37-39-й годы, конечно, уже был перебором. Охватившее страну безумие арестов напоминает по бессмысленности позднесредневековые охоты за ведьмами, а по размаху — до Мао и “красных кхмеров” и сравнивать-то не с чем было. И все равно верили, пусть не все, но большинство, в которое входил и мой папа.
Двадцать лет спустя Елена Мирзоян, его вузовская приятельница, возвращалась с Колымы и остановилась на пару дней у нас в Уфе. Я подслушал их с отцом разговор на кухне за рюмкой. Она спросила: “Шура, неужели ты поверил, что я — шпионка?” Он помолчал и сказал: “Конечно, поверил, Лена. Если б не поверил — наверное, не оставил бы… Ходил бы, писал письма. Поверил…”.
Когда не верил — действительно, ходил и писал.
Сначала — про самого себя. Он был в длительной, недели на три-четыре, командировке в Москве, в наркомате. И вдруг приезжающие в столицу бакинцы один за другим начинают сообщать ему, что дома обсуждают его арест. И как всегда — что “зря не посадят”. Но он же точно знает, что не арестован! Как он заканчивал дела по командировке, в каком состоянии ехал двое суток на бакинском поезде — мы можем только догадываться. По приезде немедленно заявился в НКВД: “Так, мол, и так. Вот такие разговоры. Я же не могу работать в таких условиях, думаю только об этом. Давайте, арестовывайте и разбирайтесь!” — “Вы себя виновным чувствуете?” — “Нет, конечно!” — “Ну, так идите и работайте. Если будет нужно — арестуем. Сейчас не видим необходимости”.
Да и есть подозрение, что истерию раздували не только и не столько карательные органы диктатуры пролетариата, сколько сами воспитанные системой граждане. За несколько лет до этой истории, летом после 4-го курса, отец был на студенческих военных сборах. Военная кафедра института им. Азизбекова готовила командиров горно-стрелковых войск, и сборы были в базовом соединении, горной бригаде, стоявшей в Армении у турецкой границы. Сборы длинные, месяца два. Приносят им газеты с очередными разоблачениями Каменева-Зиновьева-Троцкого и впервые в этом ключе упомянут Бухарин.
Первые уже давно кандидаты в покойники, а Бухарин пока член ЦК и главный редактор “Известий”. В перерыве между занятиями будущие командиры курят и обсуждают новости. Отец и скажи: “Да, мол, прошляпили!” — Какой-то бдительный товарищ по оружию: “Кто прошляпил?” — “Все прошляпили. Работали рядом с Бухариным-Рыковым и не замечали” — “И товарищ Сталин прошляпил?” — “А он что — не работал с Бухариным?”
Вечером приходят в казармы, а там объявление о комсомольском собрании. Дело об антисоветском выпаде комсомольца Эйгенсона. Хотят исключать из рядов и есть полное понимание, что должны за этим следовать и другие более серьезные действия. Пока, в 1934-м, высшая мера наказания — удел немногих, но хорошего от такого собрания ждать не приходилось. Многие пожелали выступить и заклеймить. Спасло комсомольца Эйгенсона то, что он, в отличие от своих обвинителей, вовремя вспомнил об уставе ВЛКСМ. Они же все — бакинцы, стоят в горно-стрелковой бригаде на временном учете, а их карточки лежат в институтском комитете ЛКСМ Азербайджана. Тут даже республика другая.
Послали телегу в Баку. Она попала в руки людей, хорошо знавших данного комсомольца и не пожелавших делать из мухи слона. Кончилось ничем, хотя могло бы… Но нельзя же посадить всех?! Очень тяжелым ударом для моего отца было то, что “под случай” попал его учитель и друг К.В. Кострин — “участник антисоветской организации и агент английской разведки, арестован 18 декабря 1939 года, обв. по ст. ст. 63 ч.1, 69,72 и 73 УК Аз. ССР, следдело № 26148”. Не то, чтобы А.С. на этот раз заподозрил Органы в чем-то плохом — но бывают же ошибки! В 37-м кое-кого взяли, а потом выпустили, разобрались. А тут — Герой Труда АзССР, Орджоникидзе ему машину подарил за ударную работу. Отец написал лично наркому внутренних дел Азербайджана, потом в Москву, товарищу Берия Л.П. Вызвали, сказали, что разобрались и с арестом все правильно. Идите и работайте.