Перед самой войной Костьку посадили. Из тюрьмы отправили в штрафную роту. Он погиб в самом начале войны.
Я хорошо относился только к Коленьке, — попадью, Костьку и их кота терпеть не мог. Особенно кота — он жрал не только мышей, но и птиц. Когда у воробьев появлялись птенцы, Васька переставал интересоваться мышами. Все выпавшие из гнезд птенцы становились его добычей. Этого Ваське было мало. Он лазал по карнизам и пожирал крошечных, беспомощных птенцов в гнездах. Взрослые воробьи храбро пикировали на Ваську, оглашая воздух отчаянными криками, которые в переводе на человеческий язык, должно быть, обозначали: «Караул! Грабят!» Я стоял внизу и возмущался, размахивая руками. Васька косил на меня зеленым глазом и продолжал свое черное дело. Мне хотелось запустить в него камнем, но я боялся разбить стекло.
Когда началась война, Ваську кормить перестали. Он быстро переловил всех мышей, разогнал крыс и начал воровать продукты. Этого простить ему не могли. Хозяйки стали лупить кота, чем попало. Первое время Васька выгибал спину и шипел, а потом понял: это никого не пугает.
…Васька трусил по двору, держа в зубах воробья.
— Отдай! Сейчас же отдай! — завопил я, позабыв обо всем на свете.
Кот метнул на меня взгляд и бросился наутек, распушив хвост. Я припустился следом.
— Жора? — вдруг услышал я знакомый голос.
Оглянулся — Зоя. И — странное дело! — не испытал ни радости, ни восторга.
— Видела? — возбужденно выпалил я. — Какой разбойник, а?
Зоя усмехнулась, и это привело меня в нормальное состояние. Я вдруг вспомнил о вечеринке, где могло произойти то, о чем я не должен был даже помышлять, и смутился. То, что было у Любки, стало восприниматься, как предательство. Почудилось: Зоя догадывается обо всем. Но она смотрела на меня спокойно, дружелюбно. На душе отлегло.
Из подъезда выполз, щупая палкой землю, Коленька, сильно похудевший, осыпанный перхотью, в старом сюртуке, превратившемся в лохмотья. Подойдя к нам, дурачок поздоровался с Зоей, спросил, близоруко всматриваясь в меня:
— А это кто?
— Жора, — ответила Зоя.
— Который? — Коленька прищурил глаза, стараясь разглядеть меня получше. — Уж не Саблин ли?
— Он самый, — подтвердил я.
— Ты первый вернулся! — радостно объявил Коленька. — А то все эти… как их…
— Похоронки?
— Они, они… Скоро ли конец?
— Возьмем Берлин — и сразу конец.
— Скорей бы. Я каждый божий день за победу молюсь.
— Правильно делаешь, — похвалил я. — А теперь ступай — нам поговорить надо.
— Иду, иду, — откликнулся дурачок и застучал палкой.
— Не жилец он, — сказала Зоя, провожая Коленьку взглядом. — Попадья его в черном теле держит. Сама его паек съедает — ему только крохи достаются.
Я хотел было достать из «сидора» сухарь, но подумал: «На всех не напасешься. Вся Россия сидит сейчас на пайке, от которого ноги не протянешь, но и сытым не будешь».
Когда Коленька скрылся за домом, я увидел то, на что не обратил внимания сразу: одета Зоя была во все старенькое, в руках держала туго набитую сумку.
— Куда это ты собралась?
— В колхоз.
— Зачем?
— На уборку овощей.
— А как же я? У меня отпуск — три дня всего.
— Ничего не поделаешь, — сказала Зоя. И мне почудилось, что она не очень-то огорчена. — Ты обещал через месяц приехать. Тебя досрочно выписали?
Зоя угадала. Меня выписали досрочно — сразу после вечеринки. Выписали не только меня, но и Лешку. Хотели выписать даже Женьку, но в самый последний момент начальник госпиталя смилостивился.
Нас предал Петька. Мы с Лешкой высказали напоследок все, что думаем. Петька молчал, посапывая, кидая на нас настороженные взгляды. Если бы он стал оправдываться, мы бы ему накостыляли.
Глядя вбок, я проговорил неестественно-бодрым голосом:
— Начальство само решает, когда кого выписывать. Я — солдат. Мое дело — приказы выполнять.
Зоя снова усмехнулась:
— Тогда, может быть, проводишь меня до автобуса?
Я кинул взгляд на окно нашей комнаты.
— Твоя мама вечером вернется, — сказала Зоя. — Она на дежурстве.
«Опять на дежурстве», — подосадовал я и произнес вслух:
— Пошли!
Мы пересекли Шаболовку, при виде которой на меня нахлынули воспоминания и перед глазами возникло столько картин, что появились слезы умиления, и направились проходными дворами на Донскую. Мы шли той дорогой, какой я обычно ходил в школу. Свернув за угол, очутились возле невзрачного домика — в нем жил когда-то извозчик Комаров, разбойник и убийца. Меня каждый раз охватывал ужас, когда я проходил мимо этого дома. Раньше я не представлял, как можно жить в нем, а теперь не испытывал ничего, кроме любопытства. Возле дома сидела на скамеечке старушка, не спуская глаз с развешанного на веревке белья.