Именно от этого писатели сжигают свои книги — от отчаяния, от невозможности сказать самое важное. Гоголь сжигал свою главную книгу трижды. Сперва в 1843 году, потом летом 1845. В тот раз писатель почувствовал близкую смерть, позвал священника, чтобы собороваться, и написал завещание. Он продиктовал знаменитые строки о том, чтоб его не хоронили до тех пор, «пока не покажутся явные признаки разложения». Из этой фразы родилась легенда о том, что Гоголь был похоронен заживо.
Все годы работы над вторым томом «Мертвых душ» Гоголь боролся с болезнью, которую никак не могли диагностировать доктора, тем не менее активно предписывавшие больному всевозможные лечения. Его болезнью были «Мертвые души». И связь здесь была прямая: когда слова приходили — болезнь отступала. Когда отступали слова — приходила болезнь.
Иногда ему казалось, что слова можно взять силой, заставить ложиться на бумагу. Владимир Соллогуб, автор «Тарантаса», вспоминает, как Гоголь учил его: «Пишите, поставьте себе за правило хоть два часа в день сидеть за письменным столом и принуждайте себя писать». — «Да что ж делать, — возражал я, — если не пишется?» — «Ничего… Возьмите перо и пишите: сегодня мне что-то не пишется, сегодня мне что-то не пишется, сегодня мне что-то не пишется и так далее; наконец надоест и напишется». — Сам же он так писал и был всегда недоволен, потому что ожидал от себя чего-то необыкновенного. Я видел, как этот бойкий, светлый ум постепенно туманился в порывах к недостижимой цели».
C каждым написанным словом сопротивление пера автору становилось все сильнее. Перо противилось Гоголю. Сама книга сопротивлялась, не хотела и не могла быть написанной. Писатель еще слепо и упорно искал причину в себе. В 1844 году он пишет из Германии своему другу поэту Николаю Языкову: «Писать не могу по причине совершенного запрещения по поводу приливов крови к голове. За дурным временем я должен был остаться во Франкфурте. Морских купаний нельзя было еще начинать, — тем более, что я как-то сделался склоннее к простуде, чем когда прежде. Ты спрашиваешь, пишутся ли "Мертвые души". И пишутся, и не пишутся. Пишутся слишком медленно и не так, как бы хотел, и препятствия этому часто происходят и от болезни, а еще чаще от меня самого. На каждом шагу и на каждой строчке ощущается такая потребность поумнеть, и притом так самый предмет и дело связаны с моим собственным внутренним воспитанием, что никак не в силах я писать мимо меня самого, а должен ожидать себя. Я иду вперед, — идет и сочинение; я остановился, нейдет и сочинение. Поэтому мне и необходимы бывают часто перемены всех обстоятельств, переезды, обращающие к другим занятиям, не похожим на вседневные, и чтенье таких книг, над которыми воспитывается человек».
Гоголь начинает убеждать себя, что книга не идет из-за того, что он ее еще не достоин. Своему другу и издателю Плетневу он пишет в октябре 1843 года: «Я знаю, что после буду творить полней и даже быстрее, но до этого еще не скоро мне достигнуть. Сочинения мои так тесно связаны с духовным образованием меня самого и такое мне нужно до того времени вынести внутреннее, сильное воспитание душевное, глубокое воспитание, что нельзя и надеяться на скорое появление моих новых сочинений».
Еще он придумал, что его лекарство — дорога. «Не думайте, что с моим здоровьем трудно скитаться по белу свету, как вы пишете. Напротив, я только тогда и чувствовал себя хорошо, когда бывал в дороге. Дорога меня спасала всегда, когда я засиживался долго на месте или попадал в руки докторов, по причине малодушия своего, которые всегда мне вредили, не зная ни на волос моей природы» (из письма Василию Жуковскому в сентябре 1845 года).
Дорога Гоголя — это побег от себя, от необходимости писать. Ему нужно это промежуточное состояние: ты уже не там, откуда выехал, и еще не там, куда едешь. Ты — нигде. В «нигде» нельзя ничего делать, нельзя писать. Дорога — временное освобождение от долга, передышка от удушья недающегося текста. Ему не пишется во Франкфурте и кажется, что слова начнут приходить в Париже. Письма наполнены жалобами: «Париж или лучше — воздух Парижа, или лучше — испарения воздуха парижских обитателей, пребывающие здесь на место воздуха, помогли мне немного и даже вновь расстроили приобретенное переездом и дорогою, которая одна бывает для меня действительнее всяких пользований». «Дорога мне сделала добро; но в Париже я как-то вновь расклеился…» «Дорогой из Парижа во Франкфурт я опять чувствовал себя хорошо, а приехавши во Франкфурт — дурно… Мое здоровье так плохо, как я давно не помню».